Как только ритуал подходил к концу, клиенты покидали Монастырь, склонив голову, быстрым шагом, даже не попрощавшись друг с другом. Причастившись хлебом и вином, слив воедино тела и даже гуморы, прихожане Монастыря Священной корзины продолжали жить своей жизнью, как будто ничего и не произошло. Эти купцы, чиновники, военные, прилежные каллиграфы, писцы, влиятельные члены цеховых общин, беспорочные клирики встречались друг с другом на улице, на рынке, в церкви так, словно даже не были знакомы и никогда не виделись; достойные горожане, заботливые супруги и примерные отцы скрывали свои тайны под завесой абсолютного молчания. Быть может, самое главное, что их связывало, — это неудержимое желание как можно скорее вернуться в лупанарий.
Эти тайные посетители, столь пылко почитавшие своих любовниц внутри монастырских стен, столь же пылко осуждали их на публике. Все выглядело именно так: эти богатые господа, умолявшие удовлетворить самые прихотливые свои капризы, первыми раздирали на себе одежды, поднимаясь на церковную кафедру или входя в дворцовый зал, обличая всеобщий упадок нравов.
Вообще-то, связи между Монастырем Священной корзины и знатью были куда теснее и древнее, чем могли предположить сами клиенты. Больше всего о характере давних отношений между лупанарием, Церковью и представителями власти знали женщины. В действительности организация Монастыря Священной корзины скорее напоминала настоящий женский монастырь, чем публичный дом; еще точнее — она была куда сложнее, чем то и другое. В этом трехэтажном здании располагалось также нечто вроде университета, в котором не только по высшему разряду обучали любовным искусствам, но и давали замечательное образование, достойное самых прославленных кафедр Европы. Здесь рождались и росли девочки, окруженные любовью матери и сестер по крови и по ремеслу. Здесь учились и работали. Здесь зачинали дочерей и старели при заботливом уходе самых юных Почитательниц, и здесь умирали, и отсюда отправлялись в последний путь. То была женская община, в которой совершенно не нуждались в мужчинах — только в качестве клиентов-прихожан.
9
Мужчины. Только мужчинам было дозволено вершить правосудие. И вот, стоя перед трибуналом из семи мужчин, которым предстояло решить его судьбу, Гутенберг вспоминал тот день, когда отец впервые взял его посмотреть на монетный двор. Гутенберг никогда не забывал о своем детском восторге, наполнившем его в то далекое утро; он навсегда запомнит то утро как важнейший и переломный момент всей своей жизни. Никакое другое воспоминание не порождало в нем такого возбуждения, как этот по-язычески великолепный храм денег: запах расплавленного металла, сверкающий блеск только что отчеканенных золотых и серебряных монет. Монетный двор был миром, в котором — с точностью, сопоставимой разве лишь с механизмом вселенной, — бок о бок трудились литейщики, переписчики, граверы, художники, писцы, счетоводы и совсем удивительные мастера, чьи задачи были столь необычны, что, казалось, таких профессий и вовсе не может быть. Был там, например, человек, который занимался только подсчетом гульденов, другой выстраивал их столбиками, а третий пересчитывал заново. В первый раз, когда маленький Гутенберг вошел в монетный двор, он был потрясен не меньше, чем бывали, наверное, потрясены аристократы из древней Римской империи, которым довелось изнутри созерцать храм Юноны Монеты, святилища на вершине Капитолия, седьмого холма Рима, — там тоже чеканились деньги.
— Все вещи имеют свое имя и свою цену. То, что не имеет цены, не имеет имени, а того, что не имеет имени, не существует, — часто повторял отец Гутенберга.
— У Бога есть имя, но нет цены, — возразила однажды за семейным ужином его жена.
— Тридцать сребреников, — ответил муж с простотой лавочника, напомнив о горсти монет, за которую Иуда продал Иисуса.
Несмотря на свое мирское предназначение, монетный двор вызывал то же почтительное благоговение, которое, вероятно, вселял храм Юноны или святилище Тесея Стефанофора [15]в Афинах, где чеканились деньги для всей Древней Греции. Высокие сводчатые потолки, мощные колонны, великолепные витражи, стоящие у каждой двери солдаты, вооруженные пиками и щитами, грохот от ударов молотов о наковальню, напоминающий колокольный звон, — все здесь было окружено ореолом непривычной святости. И действительно, полушутя-полусерьезно многие горожане, входившие в эту дверь, осеняли себя крестным знамением. Если церкви состязались между собой в накопленном богатстве, в переизбытке золота на монументальных ретабло, [16]то монетный двор, определенно, превосходил по своему богатству все соборы Германии. Гутенберг вспоминал свое первое детское посещение этого места: вот он едва поспевает за решительным отцовским шагом, его маленьким ножкам и огромным глазам приходится изрядно потрудиться, чтобы пробежать по всем залам, строгим и одновременно величественным в своей громадности.
В большей части европейских стран деньги чеканили, следуя древним традициям. С появления первых монет в Малой Азии, в четвертом веке, эта технология не сильно переменилась. Вначале плавильщик нагревал золото и серебро до состояния ковкости. Затем металл под ударами молота вытягивали в полоски и резали на куски, по форме и размеру соответствующие ценности монеты. Ровные заготовки попадали из горна в следующую комнату. Там новую монету чеканили меж двух наковален: верхняя для орла, нижняя для решки. И тогда последний работник делал всего один точный удар молотом — и вот монета готова. Это была примитивная технология, и качество монеты зависело от силы завершающего удара. Часто различие в двух изделиях можно было увидеть невооруженным глазом. Подлинность монеты удостоверялась путем нанесения секретных точек и едва различимых штрихов. Именно так изготовляли монеты в большинстве европейских стран.
Изделия, выходившие с монетного двора, которым управлял Генсфляйш Бедняк, среди знатоков вызвали восхищение: не существовало различий ни на глаз, ни на ощупь — и не только между монетами одной партии, но даже между монетами разных лет выпуска. Вообще-то, совсем немногие знали, что монеты из Майнца чеканились не с помощью молота, но с применением одной из первых в истории монетного дела техник механизации. Бруски, выходившие из горна, вытягивались при помощи пресса, который сам Генсфляйш и изобрел, опираясь на принцип работы жома для оливкового масла. Ввиду равномерного давления каменного колеса на горячий металл золотые и серебряные бруски получались совершенно одинаковые, без различий в плотности и толщине. Чеканка на заготовках тоже не зависела от переменчивой силы рабочего — здесь применялся другой пресс, схожий с тем, который используют виноделы. Это была деревянная махина с большой железной вертушкой, которую двое рабочих приводили в движение с помощью рычага. Подвижная часть пресса представляла собой ряд наковален с орлом, а на неподвижной помещались наковальни с решкой. При каждом нажатии чеканились сразу десять монет. Поскольку давление на рычаг всегда было постоянным — четыре поворота ручки, — то и глубина барельефов просто не могла изменяться. К тому же, чтобы не дать мошенникам стачивать края монет и присваивать себе золотые и серебряные опилки, Генсфляйш разработал специальную технологию: наносить на ребро монет особый гурт. Таким образом, если ребро обтачивали напильником, то полоски стирались и мошенничество становилось очевидным. Подделать такие монеты было практически невозможно, но даже если предположить, что найдется какой-нибудь дерзостный умелец, обладающий неменьшим мастерством, то подделка превращалась в дело столь трудоемкое, что фальшивомонетчик, пытающийся повторить работу Генсфляйша Бедняка, зарабатывал свой хлеб в поте лица.
С детских лет Иоганн научился хранить отцовские секреты. Оттого что отец облек его своим доверием, грудь мальчика раздувалась от гордости. И даже когда сын управляющего монетным двором повзрослел, он никому не рассказывал про чудеса, свидетелем которых явился в детстве. Ему было велено хранить в тайне не только саму технологию и устройство машин, но и сведения о количестве материала, которым располагал монетный двор. В тот день, когда мальчик впервые попал в плавильный цех, он не мог выговорить ни слова: он просто не мог вообразить, что в мире существует столько золота. Это был огромный зал со створчатым потолком выше церковного купола, а в нем — огромный камин, игравший роль тигля. Справа от камина лежала гора золотых слитков, перевязанных, точно простые кирпичи. С вершины этой пирамиды один рабочий передавал слитки другому, который забрасывал их в тигель, орудуя большой кочергой. И хотя в этот зал не проникал прямой солнечный свет, золото сверкало так, что маленький Иоганн зажмурился. Отец предложил ему поднять с пола слиток. Мальчик наивно наклонился, обеими руками ухватил золотой кирпичик и потянул вверх, но слиток как будто приклеился к полу. Только тогда Иоганн прочувствовал, насколько тяжело золото, и понял, почему пол под сверкающей пирамидой так сильно просел.