Здесь торчали пожилой, одетый в черную униформу, охранник и молодой парнишка-сотрудник, в круглых очках и просторной рубахе-балахоне. На шее у последнего висела бирка, которая называется сейчас словом «бейджик». Этот «архивный юноша» тотчас поздоровался и сообщил, что ждет его с артефактами.
«Как родного встретил!» — подумал Анатолий. А «юноша бледный со взором горящим» уже обратился к нему с вопросом:
— Хотите, покажу вам нашу экспозицию? А потом займемся вашей находкой.
— Отчего ж не посмотреть? — солидно заметил Казаков и пригладил свою растрепанную седую бороду.
Ну и пошли они… по залам.
Экскурсия оказалась взаимно интересной. Потому что парень этот, Геннадий, со странной для русского фамилией Слободян, не столько рассказывал о политической истории России, сколько выспрашивал у Казакова о монашеской жизни.
Конечно, это был не Эрмитаж, где в огромных залах являются взору посетителя царские гарнитуры, великие картины и прекрасные скульптуры. Здесь все было скромнее, живее, изящнее. И одновременно грустнее.
В этом, таком элегантном на вид, здании, несомненно, построенном для того, чтобы радовать глаз и вызывать прекрасные мысли о прекрасной хозяйке дворца, о ее загадочном обаянии, которым она, как нимфа Цирцея, обольщала могущественных и наивных мужчин, казалось, все должно было дышать негою, страстью, покоем и любовью. Но увы и ах! Здесь почти ничего не осталось от Матильды. Разве что простенькое бальное платьице, когда-то соблазнительно прикрывавшее юное тело балерины, да несколько десятков черно-белых фотографий, рассказывающих о том времени, когда Петербург был столицей роскоши и удовольствий.
«Боже мой! Как все повторяется в этом мире! — думал Казаков. — Балерина-содержанка сильных мира сего. Сто лет прошло. И ничего в людских отношениях не меняется».
Он вспомнил одну современную красавицу-балерину с ее бесконечным культом молодого тела, ее шпагатами, откровенными фотосессиями, которыми она старалась и старается привлечь богатых мужиков.
Тут он поймал себя на этих несвоевременных мыслях и быстро-быстро отогнал их: «Бес, бес их нагоняет, эти мысли о балеринах!»
А тем временем экскурсия продолжалась. И вот уже они миновали зал, где балерина тренировала свое прекрасное тело. Поднялись на второй этаж и оказались в комнатах, обставленных очень странно.
— А вот здесь была детская! — торжественно произнес гид. — Но когда Матильда покинула Петроград, в марте тысяча девятьсот семнадцатого года, сюда въехала солдатня. А потом этот особняк облюбовали большевики. Тут был их штаб. И в этой комнате, где беззаботно резвились детки, поселился Ленин. Это был его рабочий кабинет.
Казаков с изумлением разглядывал простой прямоугольный дубовый стол, казенные стулья, кресло вождя — весь этот диссонирующий и никак не вписывающийся в уютную обстановку дворца грубый антураж революционного времени.
— А вот с этого балкона, с которого любила смотреть на вечернюю зарю Кшесинская, вождь выступал перед разбушевавшейся революционной толпой и призывал к новому восстанию.
«Да, неисповедимы пути Господни! — думал Казаков. — И как все переплетается в этой жизни. Наверняка он и спал здесь где-нибудь. Может быть, даже на кровати балерины, где она предавалась любви со своими воздыхателями…»
А они все двигались и двигались по экспозиции музея.
— Обратите внимание вот на эту фотографию! — и молодой гид указал ему на наклеенное на картон фото.
Казаков вгляделся. И увидел на сером фоне шесть простенько одетых молодых женщин, стоящих лесенкой на ступеньках вагона. А вокруг них — облепившую вагон толпу мужиков в картузах и сатиновых рубахах.
— Это встреча осужденных террористок на пути на каторгу в славном городе Омске. Этих убийц, бомбометательниц народ на пути в Сибирь приветствовал как героинь. Одна из них писала: «Вся дорога наша — это был сплошной триумф». О чем это говорит? — спросил гид.
— Народ наш был болен! Общество было больным от ненависти, — ответил Казаков.
А про себя прошептал: «Господи! Прости нас всех!»
— А вот это кусок веревки, на которой повесили еще одну знаменитую убийцу-террористку.
— Перовскую? — наугад спросил Казаков.
— Так точно! И при этом народ после казни столпился у эшафота, жаждая добыть хоть кусочек веревки, на которой ее вешали.
— Странный у нас народ… — пробормотал Анатолий.
Так шли они вдоль стендов, на которых была разъята, распята, выставлена напоказ кровавая история России девятнадцатого и двадцатого века.