В голосе экскурсовода появились даже нотки ликования.
И Казаков тоже вдруг почувствовал, как ни странно, что и в нем забродили давно забытые, пережитые, а как оказалось, только глубоко запрятанные в глубины сердца чувства. И он, привыкший контролировать себя годами аскезы и жизненным опытом, констатировал: «Вот она, кровь, взыграла. Даже через сто лет… “Пепел Клааса стучит в мое сердце!”» — вспомнились Анатолию слова из «Легенды об Уленшпигеле».
— И пошли казаки гнать красных собак со своих земель. Тоже не церемонились теперь с ними. Рубили беспощадно. Особенно тех, кто пришел на нашу землю из чужих. А таких «интернационалистов» было немало — китайцев, чехов, венгров, латышей, эстонцев. Ставили пленных у оврага на колени и сносили башку шашками, потому что патронов не хватало…
Дед позвал отца Анатолия к портретам.
— Это руководитель восстания — георгиевский кавалер, хорунжий Павел Кудинов, — показал на крепкого круглолицего мужика в гимнастерке с густой копной волос на голове и щеточкой усов.
— А вот этого узнаете? — спросил экскурсовод, указывая на симпатичного казачьего офицера в фуражке набекрень и с полным набором крестов на груди.
— А хто это? — спросил его сопровождавший их экскурсию казачок.
— Это Харлампий Ермаков — командир повстанческой дивизии, храбрейший казак и заодно прототип Григория Мелехова из романа нашего земляка Шолохова «Тихий Дон».
— Да ты что? Вот каким он был? — Казаков остановился напротив портрета и долго вглядывался в горбоносое, цыганское лицо легендарного казака…
— Все как один поднялись казаки на борьбу. Тридцать тысяч человек, включая стариков и подростков, выставил округ. В начале апреля к восставшим присоединился двести четвертый Сердобский стрелковый полк. Вот тогда восставшие донцы и выпустили эти деньги, что вы, батюшка, нашли у себя в подполе через сто лет.
— Вот оно, значит, как сложилось. Ну, а все-таки, что восстание? Чем все закончилось? — нетерпеливо спросил молодой.
А Анатолий подумал: «Надо же, работает человек в этом месте и простых вещей не знает! А я знаю? А кто сейчас знает? Многие ли? В наш век этих гаджетов и маджетов?»
— Это было единственное восстание, которое удалось! Конечно, краснопузые кинули на казаков все возможные силы. Но те решились теперь: надо стоять до конца. Не поддаваясь ни на какие их коврижки и уговоры. Кстати говоря, коммуняки были вынуждены сменить гнев на милость. Был у них такой гад по фамилии Рейнгольд Исаак Исаевич, член Донского областного так называемого революционного комитета. Так тот, поняв, что силой казаков не одолеешь, писал, признавая, что тут они дали маху: «Почувствовав себя победителями, мы бросили вызов казакам, начав массовое их физическое истребление…» И дальше рассказывает, как же он там… Ох, память! Ведь помнил наизусть… А, вот: «Бесспорно, принципиальный наш взгляд на казаков, как на элемент, чуждый коммунизму и советской идее, правилен. Казаков, по крайней мере, огромную их часть, надо будет рано или поздно истребить, просто уничтожить физически, но тут нужен огромный такт, величайшая осторожность и всяческое заигрывание с казачеством». Ну, и признает, гад, что, имея дело с таким воинственным народом, как мы, нужно временно пойти на уступки. Такая вот политика была у них по отношению к нам. Можно сказать, этим восстанием казаки завоевали себе право на жизнь.
— А чем все-таки оно закончилось? — настаивал на конкретном ответе молодой охранник.
— А тем, что с юга, где находились белые, прилетел аэроплан. И наши казаки установили с ними связь. Оттуда на прорыв пошла конная группа генерала Секретарева. И она соединилась с восставшими. И наши влились в Белую армию. И двинулись на Москву…
— Эх, прадедушка, прадедушка! — с чего-то опять запричитал кривоногий охранник, качая чубатой головой.
— Чевой-то ты прадеда вспомнил своего?
— А с того! Если бы рубил он красную сволочь как следует, может, не установилась бы эта власть. И не терзала бы страну потом семьдесят лет…
— Если бы да кабы! — передразнил его экскурсовод.