Стезя творца с безбрежностью слилась,
И тесен мир, и нет скончанья жизни.
Твоих письмен таинственная вязь,
Быть может, весть, летящая к отчизне...
Голоса из музеев. Я ходил по Восточным салонам Эрмитажа. Пора белых ночей подходила к концу. До утра по улицам, площадям Ленинграда гуляли люди. Эта оживленность передавалась и в салоны Эрмитажа.
Музеи требуют тишины, сосредоточенности, но сейчас это невозможно. Правда, в восточном салоне народу было поменьше.
Я переходил из зала в зал в поисках следов древней азербайджанской культуры. Надписи под экспонатами мало что могли сказать, ведь согласно сложившейся, хотя и нелепой традиции даже явные предметы азербайджанской культуры относятся к общеиранской.
Глаза мои рассматривают витрины, а мысли уходят далеко к суровым дням войны, к блокаде Ленинграда. В моей детской памяти отчетливо сохранились рассказы моего дяди, который в войну был в Ленинграде. Рассказывал он о садах, улицах, мостах Ленинграда и еще о зеркальных салонах - о парикмахерских, сплошь состоящих из зеркал. Что еще он мог увидеть в те годы в Ленинграде... Он настойчиво убеждал меня обязательно побывать в Ленинграде. И вот я в Ленинграде, и вижу такие его стороны, такой прекрасный лик Ленинграда, который дяде моему пожалуй, и увидеть не пришлось.
Я хожу по Эрмитажу и, кажется мне, что я слышу глухой голос славного директора Эрмитажа, белобородого, мудрого Иосифа Абгаровича Орбели: "Товарищи! В этом году исполняется 800 лет со дня рождения гениального азербайджанского поэта Низами Гянджеви!" В тот вечер, когда над всем Ленинградом нависла зловещая тень великой беды, в полутемном зале тревожные, усталые ленинградцы внимательно слушали своего белобородого академика, и слова о поэзии Низами, ратовавшей за взаимопонимание и единение между народами, утверждавшей достоинство, разум и величие человека, превращались в волны тепла, согревавшие их в этом холодном помещении. Фашисты пытались задушить Ленинград. Однако город на Неве не переставал петь свою песнь. И в этой трагической, но полной мужества и несгибаемости песне, звучали имя, голос, призыв великого Низами.
Может быть, в этот вечер, когда Орбели, противопоставил разрушительному для подлинной культуры фашизму, свет гуманистических идей Низами, на одном из ленинградских заводов, первая азербайджанская женщина-металлург Гювара внимательно следила за огненной плавкой, выплавляя крепчайшую броневую сталь. Пройдет время. Гювара завоюет на этом заводе большой авторитет и уважение, и прямо на работе, во время тушения неожиданно возникшего пожара, сердце ее внезапно остановится. В кармане у нее сгорит билет, который через несколько часов должен был отправить ее в Баку, на встречу с близкими и родными. В земле Ленинграда будет погребена еще одна из бесчисленных жертв войны.
В тот же миг, когда я представил себе Гювару среди полыхающего огня, в одном из залов музея (кажется, в 48-м) я оказался перед огромной медной чашей, размером едва ли не в высоту стены. Это был один из залов, посвященных Средней Азии. По окружности чаши, в традиционной канве нетрудно было прочесть имя азербайджанского мастера из Тебриза "Абдулазиз Тебризли". Фотографию этого кубка я встречал и в одном из наших изданий. Почему-то по книге он представлялся мне миниатюрным, похожим на миску для мороженого. В действительности, эта посуда с трудом вмещалась в комнату; высотой метр шестьдесят, в диаметре два метра. Когда-то она была отлита азербайджанским мастером по распоряжению Тамерлана. Подарил эту огромную чашу мечети Ходжа Ахмеда Ясеви в городе Туркестане на территории нынешнего Казахстана. Изделие, которое создал мастер из Тебриза уста Абдулазиз, пережило империю Железного Хромца. Я рассматриваю древние узоры древние надписи на этой огромной чаше и во мне возникает благодарное чувство к мастеру, чьи искусные пальцы создавали это волшебство - в душе моей отзывается песнь изящества и красоты, воплощенная им, высокая песнь моего далекого предка из тебризского рода, песнь мудрого зрения и высокого духа!..
* * *
Подростком-пятиклассником я жил в Пушкинском районе у дяди по отцу и учился там в школе. Тогда еще не был построен Шахриярский водоем, и река Балгар-чай часто разливалась.
В тот год река вновь вышла из своих 6ерегов. Рушились подмытые глыбы земли, река вбирала в стремительный поток все, что встречалось на пути и, как щепку, несла их дальше. Воды стали бурого цвета, подобно спекшейся крови, и неслись с невиданными для равнины грохотом. Мосты сразу снесло, как будто и не было; по Шахриярской степи к морю полая вода шла сплошным потоком. Казалось, она врезается в землю все глубже, и если вода будет прибывать, земная твердь расколется как арбуз...
Люди всем миром вели безуспешную борьбу с разъяренной стихией. Хуже всего было то, что на крутом берегу остались со стадом работники фермы, и уже несколько дней они были без пищи и воды. Они что-то кричали с той стороны, но разобрать было невозможно, долетали только отдельные слова.
Как же им помочь - думали-гадали, но выхода так и не находили. Самые сильные мужчины, в том числе и мой дядя, пытались, закручивая, как пращу, забросить на ту сторону узелки со снедью, но ничего не получалось, узелок не долетал до противоположного берега и исчезал в бурлящем потоке. Оставалось ждать, когда прекратится дождь и у нас в низине, и в горах - тогда спадет сель.
На том берегу несчастные животные, коровы, буйволы и те измаялись от дождя, и жалобно мычали. Мучила их боль от невыдоенного вымени, добавляли беспокойство жалобные призывы голодных телят с нашего берега: в исступлении животные метались по берегу.
Женщины стояли у обрыва и голосили от безысходности. Вдруг одна из них вышла вперед: голова ее была обернута платком, как кокошник, - так повязывали голову пожилые кочевницы-терекеме, пояс перетянут черной шалью, стан согнули долгие годы, но глаза сохранили странный, идущий из глубины души свет. Она подошла прямо к кромке воды, повернулась к тому берегу, где наверно была и ее буйволица, и неожиданно запела, запричитала свою монотонную, печальную, полную таинственного смысла песнь. Может быть, она пела эту песнь, когда доила свою буйволицу, прислонившись к ее теплому, пахучему боку, пела, когда подводила буйволенка к соскам буйволицы и попеременно меняла их, а то он, глупыш, не отстанет, не отпустит, вымя полностью не опорожнится, порча его тронет, молоко исчезнет. Женщина все пела и пела свою печальную песнь...