Ему возражали:
– Да от такой жизни, что Горбачев с Ельциным устроили, хоть на край света побежишь.
– Дак чего не бегите?
– Не зовут. Позвали бы, так прямо сейчас и рванули. Не раздумывая. Нищему собраться – только подпоясаться.
– Дурачье, кто же из Родины бежит, пропитались немецким духом. Ну и пиздуйте, без вас воздух чище будет.
– Тебя бы куда-нибудь отправить.
– Да кому он нужен…
Проходило некоторое время, и Хорошев снова говорил:
– Бежит немчура. Как крысы с корабля.
– А чего не бежать, коль корабль тонет. Посадил его Ельцин со своей сворой на мель…
Кроме Хорошева, людская память сохранила то, что сотворила «рестораниха», болтливая, сварливая бабенка, съездившая однажды в город и похвалявшаяся, что ходила там в ресторан. А сотворила она следующее. Осенью, когда заканчивали копку картошки, немцы ходили по дворам и просили разрешения поискать на огороде оставшуюся картошку и небольшими грабликами проборонивали весь огород. И вот «рестораниха», увидев, как на ее поле собрали почти полведра картошки – с ее, конечно, разрешения – выскочила и отобрала ее. Возражать ей поселенцы не посмели, так как были бесправны.
Вот эти два неприятных случая, которые хорошо запомнила деревня. Но если судить по большому счету, то отношения между деревенскими и ссыльными складывались нормальные, да и не могло быть иначе, так как условия их жизни ничем не отличались, одинаково валили зимой лес, одинаково вели полуголодную жизнь. Но и в нормальных отношениях был предел. Когда председатель сельпо, якут Ганя, женился на больной, хромой Марте Франц, и его сняли с должности и исключили из партии – деревня была на его стороне. Но когда решил жениться на немке (молодой, здоровой) Николай Соловьев, воспротивились не только родители, осудила и часть деревенских. Николай все-таки женился, вытерпел насмешки и то, что родители не пустили невестку в дом. Но что интересно, брат Николая Виктор тоже женился на немке, но это было уже после пятьдесят шестого года. Кстати, после разрешения на отъезд уехало лишь несколько семей, в основном из-под Ленинграда, а поволжские остались, да и куда им было ехать, если в их домах уже жили другие, а немцы – это не чеченцы, чтоб забирать обратно дома, убивая жильцов… Так вот насчет женитьбы, уже в семидесятом по деревне бегали мордастые, как Усольцевы, и длинношеие, как Бердниковы, ребятишки, но только фамилии у них были – Шмидт и Гарейс. Рядом носились вылитые Кнабе с фамилией Сидоровы…
А первым немцем, родившемся в их деревне, был Андрей Морбе. Причем его мать рубила в лесу сучки с поваленных деревьев до последнего дня, а быть сучкорубом – дело нелегкое. Справедливости ради надо сказать, что мать Томбусова тоже работала до последнего и в палату поступила в один день с Морбе. Там уже лежали Ольга Бердникова и жена коменданта Ожигова.
В палате лежали не просто четыре женщины, над которыми хлопотала молоденькая фельдшерица Татьяна, постоянно бегавшая консультироваться к повитухе бабе Зине. В судьбах этих женщин отразилась вся жизнь России того времени. Бердникова родила семимесячного, схватки начались, когда ей принесли похоронку на мужа. У Томбусовой накануне органы забрали мужа, агронома. (Томбусов так и не увидел отца и не узнал причину его смерти, хотя отец и был реабилитирован.) Третьей была ссыльная немка Морбе и четвертой – Ожигова, жена представителя репрессионных органов. И, естественно, в палате разгорелись нешуточные страсти. Бердникова, увидев Морбе, закатила истерику, кричала, что не хочет лежать в одной палате с фашистами, убившими ее мужа, а когда Томбусова вступилась за Морбе, понеслись проклятья и в ее сторону. Бердникова требовала, чтобы фашистку и жену врага народа выбросили в коридор, и пыталась найти поддержку у Ожиговой, но той было не до этого, у нее был сильнейший токсикоз…
А стоило только появиться на свет Андрею Морбе, как Бердникова заявила, что родился еще один фашист, и она выберет время, чтобы задушить его. А если не она, так это сделает Витя – она назвала сына в честь мужа – вырастет и укокошит, как этого, так и других фашистов и в придачу врага народа, намек был на сына Томбусовой.
Последней разродилась Ожигова – девочкой, и Томбусова сказала:
– Вот и невеста родилась для наших женихов.
– Невеста для моего Вити, – тут же выпалила Бердникова. – А для ваших женой тюрьма будет.
– Типун тебе на язык! Чтоб он отсох у тебя!
– Не бойся, не отсохнет, но если увижу ваших пизденышей рядом с Витей – пришибу. Да он и сам не захочет с такими якшаться.