– Ты спрашивала его. Когда спрашиваешь, он не может вспомнить. А пока ты рассказывала ему сказку, он пытался ее понять, думал про другое. Вот и всё. Не расстраивайся. Без тебя-то и у меня ничего не получалось.
– Ну ладно, – насупилась рыжая. – Скажи ему эти слова – пусть уже вспомнит, а то у меня там роды начнутся, а я тут.
Упырица опустилась на колени и прижалась лбом к виску пленника, зашептала ему на ухо.
– Ну? – нетерпеливо спросила рыжая.
Но ничего не происходило. Пленник хмурился, морщил лоб – и всё.
Упырица вздохнула и прильнула ближе. Острые клычки царапнули мочку уха. Фр-фр-фр, расслышала рыжая. Пленник никак не реагировал. Рыжая погладила упырицу по плечу, сказала сочувственно:
– Он не узнает слова так, как ты говоришь. Давай я помогу. Упырица, насупившись, прижала рот к ее уху и нашептала заветные слова.
– Ну, вот тебе твои ключи, Док, – нежно сказала рыжая. И тихо, четко произнесла их.
Пленник замер. Он не двигался – но весь переменился в считанные секунды. Видно было, как из безвольной, испуганной маски собирается его собственное лицо, как тело переменяется из безжизненной груды тряпья в измученное, но живое и умелое тело бойца.
– Док, милый…
Калавера подошла ближе, наклонилась над его лицом.
– Теперь узнаешь?
Док смотрел и узнавал ее, узнавал их всех, но они ничего не значили. Всё на свете ничего не значило, на самом деле существовала только ослепительная ясность, выжигающая сердце: очевидность и окончательность потери. Теперь уже ничего нельзя было сделать. Клемс
– Что ж вы, сучки, наделали… Всё теперь зря. Всё зря.
– Тссс, – велела рыжая. – Не ругайся при девочках. Ты такой дурак, что даже говорить с тобой неохота. Ты еще не всё вспомнил, правда? Вспоминай, как ты здесь уже был. Как мы здесь уже были.
И Док вспомнил.
Маленькие, грязные, дрожащие, явно не дети, вообще не люди. Не живые. Но – маленькие и дрожащие. Они сидели на полу, прижавшись друг к дружке, и смотрели перед собой пустыми тусклыми глазами. Док позволил им погреться, и они вползли ему на грудь и сразу уснули, как котята, которых вечно подбирала и выхаживала его сестра Фрида. Он лежал, глядя в темный потолок камеры, и думал о том, что и бред-то у него такой простой и незамысловатый. Ему мерещится, что он дает другим то, в чем так нуждается сам: тепло, отдых, покой. Спаситель – но кто спасет его? Никто. Это хорошо, потому что не спасения он жаждет, а чуда. Возможного, только если ему не удастся спастись.
Кто из них подслушал его мысли? Наверное, упырица, ушастая и клыкастая, толстоногая малютка, тайком и незаметно – как ей казалось, – слизывавшая кровь с его кожи. По крайней мере, она первой проснулась и растолкала остальных, возбужденно шепелявя им в уши, отчего они все стали смотреть на Дока со смесью тоскливого сочувствия и отчаянной надежды.
– Ты можешь забрать нас отсюда? – спросила наконец рыжая.
– Я отсюда никуда не собираюсь.
– Да ладно. А если я скажу, что ты обратился не по адресу, что здесь нет никаких чудес, что всё, что здесь есть, противоположно чуду полностью и абсолютно, и кроме бессмысленной гибели здесь ничего нет и быть не может?
– А ты это скажешь?
– Ха! – нахально воскликнула рыжая. – Я и больше могу сказать. Спорим, я могу сказать то, чего ты не можешь?
– Не надо, – попросил Док.
Но рыжая не была милосердна. Или наоборот, слишком милосердна была – не помиловала.
– Клемс умер, – сказала она.
– Ты помнишь, как это было, Док.
– Помню.
– И ты сказал: зачем ты сказала это. Помнишь?
– Помню.
– И я сказала: если ты тоже сможешь сказать это, ты выйдешь наружу и вынесешь нас. А ты не хотел. И я объясняла тебе, что здесь ты ничего не добьешься, не вернешь вас с Клемсом в другой жизни, не увидишь его никогда, если останешься здесь. А ты не верил. Помнишь, Док?
– Помню.
– Но ты сделал это. Ты помнишь? Помнишь, почему ты это сделал, Док?
Док кивнул с закрытыми глазами.
Они были маленькие и слабые, и Док не смог обречь их на гибель, хотя они и так не были живыми, и всего лишь надо было вынырнуть из пучины бреда, отмахнуться от галлюцинации – они растворились бы без следа. Но это было бы там, снаружи, а здесь, в спутанном пространстве бреда, они были – и как он мог согласиться с их гибелью? Они были грязные, оборванные, со стершейся краской и выщербленными глазами, с колтунами в волосах и с отбитыми носами – куклы. Они спали, прижавшись друг к другу, они перешептывались и вздрагивали, как испуганные дети. Он смотрел на них и качал головой в немом протесте. Он не хотел отказываться от последней надежды, но вот какой была на самом деле ее цена: не его смерть и даже не бесконечность пыток, а всего лишь наблюдать за тихой гибелью трех нелепых старых кукол. Какой уж тайгерм, подумал Док. Я даже этого вынести не могу.