— Хм!..— говорил Большой Тумай. — Ты мальчик, и необузданный, как буйволёнок. Эта гонка, вверх и вниз по горам, далеко не самое лучшее, что происходит с нами на службе у правительства. Я старею и не люблю диких слонов. Подавай мне кирпичные слоновые дворы, где у каждого слона своё стойло, и большие пни, к которым их можно привязывать безопасно, и ровные широкие дороги для прогулок, а эта ходьба взад и вперёд и ночёвки в лагере мне ни к чему. Эх, хорошо было в каунпурских казармах: рынок близко, а работали всего три часа в день.
Маленький Тумай вспомнил слоновые дворы в Каунпуре и промолчал. Он безусловно предпочитал им походную жизнь и ненавидел широкие ровные дороги, ежедневную пастьбу на кормовом заповеднике и долгие часы безделья, когда оставалось только смотреть на Кала-Нага, суетившегося в стойле.
Но вот что Нравилось Маленькому Тумаю: карабкаться по вьючным тропам, одолеть которые мог только слон; углубляться в долину; видеть мельком диких слонов, пасущихся вдали, на расстоянии многих миль, испуганных кабанов и павлинов, убегающих из-под ног Кала-Нага; ему нравились слепящие тёплые дожди, когда от гор и долин идёт пар; чудесные туманные утра, когда никто не знает, где придётся разбить лагерь вечером; упорное, осторожное преследование диких слонов и безумная гонка, огни и кутерьма последней ночной погони, когда слоны валятся в загон, как валуны во время оползня, понимают вдруг, что им не выйти на свободу, и бросаются на толстые столбы, но их отгоняют криками, пылающими факелами и холостыми залпами.
Тут нашлась бы работа даже для маленького мальчика, а Тумай работал за трёх мальчиков. Он хватал факел, размахивал им и визжал изо всех сил. Но веселей всего ему становилось, когда слонов начинали выгонять наружу и кхеда (площадка, огороженная частоколом) превращалась в нечто, похожее на конец мира, а людям приходилось делать друг другу знаки, потому что они не слышали своего собственного голоса. Тогда Маленький Тумай взбирался на самую верхушку одного из трясущихся столбов ограды, его выгоревшие от солнца тёмные волосы рассыпались по плечам, а сам он при свете факелов казался каким-то бесёнком. Как только шум ненадолго затихал, пронзительные крики мальчика, подбодрявшего Кала-Нага, слышались среди трубных звуков, грохота, треска лопавшихся канатов и рёва связанных слонов. «Майл, майл, Кала-Наг! (Напирай, напирай, Чёрный Змей!) Дант до! (ткни его бивнем!) Самало, самало! (Осторожней, осторожней!) Маро! Мар! (Бей его! Бей!) Арэ! Арэ! Хай! Яй! Кйаа-а! (Не наткнись на столб!)» орал Маленький Тумай, и Кала-Наг с диким слоном носились в жестокой схватке взад и вперёд по всей кхеде, а старые ловцы вытирали пот и кивали Маленькому Тумаю, извивавшемуся от восторга на верхушке столба.
Он не только извивался. В одну из ночей он соскочил со столба и, проскользнув между слонами, бросил конец упавшего каната одному загонщику, который старался накинуть петлю на ногу брыкавшегося слонёнка (слонята всегда доставляют больше хлопот, чем взрослые животные). Кала-Наг увидел мальчика, схватил его хоботом и передал Большому Тумаю, а тот отвесил сыну несколько шлепков и посадил его обратно на столб.
На следующее утро он выбранил Маленького Тумая и сказал:
— Неужели тебе не довольно хороших кирпичных слоновых дворов и перевозки палаток, маленький негодяй, что тебе не терпится ловить слонов по своему почину? Вот теперь эти болваны — охотники, которые зарабатывают меньше меня‚ — рассказали обо всём Петерсену-сахибу[46].
Маленький Тумай испугался. Он мало что знал о белых людях, но Петерсен-сахиб был для него величайшим белым человеком на свете. Он возглавлял все охотничьи операции, он ловил всех слонов для индийского правительства и знал о слонах больше, чем любой из живых людей.
— Что… что будет? — спросил Маленький Тумай.
— Будет! Будет самое худшее, что может быть. Петерсен-сахиб сумасшедший. Иначе, зачем бы ему охотиться на этих диких дьяволов? Чего доброго, он заставит тебя сделаться ловцом слонов, и ты будешь спать где попало в этих заражённых лихорадкой джунглях, а в конце концов тебя затопчут до смерти в кхеде. Счастье ещё, если эта глупая проделка обойдётся благополучно. На следующей неделе ловле конец, и нас, жителей равнин, отправят назад, на наши стоянки. Тогда мы пойдём по гладким дорогам и позабудем всю эту охоту. Но, сын, я сержусь на тебя за то, что ты путаешься в дело, заниматься которым пристало лишь этим грязным ассамским[47] лесным жителям. Кала-Наг никого не слушается, кроме меня, и мне поневоле приходится лезть вместе с ним в кхеду, но он боевой слон и не помогает привязывать пойманных. Поэтому я спокойно сижу на нем, как подобает махауту, — не простому охотнику, а махауту, говорю я‚ — человеку, который, выйдя в отставку, будет получать пенсию. Неужели отпрыск рода Слоновых тумаев будет растоптан под ногами слонов в грязи кхеды? Скверный! Дрянной мальчишка! Недостойный сын! Ступай, вымой Кала-Нага, осмотри его уши и пощупай, не впились ли колючки ему в ноги, не то Петерсен-сахиб непременно поймает тебя и Сделает диким охотником — следопытом слоновых тропинок, лесным медведем… Ва! Стыдись!.. Ступай!
Маленький Тумай ушёл, не говоря ни слова, но, осматривая ноги Кала-Нага, рассказал ему о всех своих горестях.
— Ничего, — говорил Маленький Тумай, отворачивая края огромного правого уха Кала-Нага, — Петерсену-сахибу сказали, как меня зовут, и может быть… может быть… может быть… кто знает? Хай! Вот я и вытащил большую колючку!
Следующие несколько дней ушли на то, чтобы собирать всех слонов в одно стадо, вываживать недавно пойманных диких слонов между двумя ручными слонами (это делалось для того, чтобы на обратном пути вниз, на равнины, с ними было поменьше хлопот) и подсчитывать одеяла, верёвки и разные вещи, истрепавшиеся или потерянные в лесу.
Петерсен-сахиб приехал на своей умной слонихе Падмини; последнее время он рассчитывался с охотниками в других лагерях среди гор, потому что охотничий сезон подходил к концу, и здесь тоже писец-туземец сидел теперь за столом под деревом и выдавал жалованье погонщикам. Получив деньги, каждый возвращался к своему слону и становился в ряд, готовый тронуться в путь. Ловцы, охотники, загонщики — люди, занимавшиеся регулярной охотой на слонов и круглый год жившие в джунглях, — сидели на слонах, составлявших кадровый отряд Петерсена-сахиба, или стояли, прислонившись к деревьям, с ружьями в руках; они насмехались над уезжавшими погонщиками и хохотали, когда недавно пойманные слоны вырывались из строя и убегали.
Большой Тумай подошёл к писцу вместе с Маленьким Тумаем, державшимся позади, и Мачуа-Апа[48], главный следопыт, сказал вполголоса своему приятелю:
— Вот, наконец, мастер по слоновой части. Жалко ссылать этого молодого лесного петушка на равнины, где он весь вылиняет.
Надо сказать, что у Петерсена-сахиба был недюжинный слух, как и подобает человеку, который должен прислушиваться к самому бесшумному из всех живых существ — дикому слону. Растянувшись во всю длину на спине Падмини, он обернулся и сказал:
— Что там такое? Не знал я, что среди равнинных погонщиков найдётся человек, который ухитрился бы связать верёвкой хотя бы мёртвого слона.
— Это не взрослый человек, а мальчик. Он вошёл в кхеду во время последней погони и бросил Бармао — вон тому человеку — верёвку, когда тот старался отогнать от матери вон того слонёнка с пятном на плече.
Мачуа-Апа показал пальцем на Маленького Тумая, и Петерсен-сахиб взглянул на него, а Маленький Тумай поклонился до земли.
— Он бросил верёвку? Да он меньше колышка в загородке. Как тебя зовут, малыш? — сказал Петерсен-сахиб.
Маленький Тумай так испугался, что не мог вымолвить ни слова, но Кала-Наг стоял позади него, и, когда Тумай сделал знак рукой, слон, схватив его хоботом, поднёс ко лбу Падмини, так что мальчик очутился прямо перед великим Петерсеном-сахибом. Тогда Маленький Тумай закрыл лицо руками: ведь он был ещё ребёнок и, когда дело не касалось слонов, был застенчив, как всякий ребёнок.