Раздраженный этим неизвестно уже в который раз, ксендз резко трясет головой – и вот это будит его уже окончательно. Та перевернутая буква, та "И"… Что за небрежение! Все время нужно смотреть им на руки, следить на каждом шагу. А поскольку ремесленники те были жидами, так и надпись сделали какую-то жидовскую, буквы слишком уж крученные, ненадежные. Так еще один из них громко спорил, что такая "N" тоже может быть, и она ж даже красивше, потому что перемычка идет таки снизу наверх и слева направо, по-христиански, а вот наоборот оно ж было бы как раз по-жидовски. Мелкое раздражение полностью приводит в чувство, и теперь ксендз Бенедикт Хмелёвский, рогатинский декан, понимает, откуда было то чувство, будто бы он еще спит – он стоит в тумане цвета его постельного белья, сероватого; сломавшейся белизны, которую уже достала грязь, громадные запасы серости, являющейся подкладкой всего мира. Туман недвижен, он плотно заполняет весь дворик, за ним смутно просвечивают знакомые формы большой груши, низенькой стенки, а уже дальше - плетенной из лозы повозки. Это обычное небесное облако, что упало на землю и припало к ней животом. Как раз вчера он читал об этом у Комениуса.
Теперь ксендз слышит знакомые скрип и тарахтение, неизменно вгоняющие его во время любой поездки в состояние творческой медитации. Только лишь за звуком из тумана появляется Рошко, ведущий лошадь за узду, и коляска ксендза декана. Увидав ее, ксендз чувствует прилив энергии, он хлопает перчаткой по ладони и карабкается на сидение. Рошко, как обычно, молчащий, поправляет упряжь и бросает ксендзу долгий взгляд. Туман сделал его лицо серым, он же приводит к тому, что слуга кажется ксендзу более старшим, чем когда-либо, словно бы постарел в течение ночи, а ведь это совсем молодой еще парень.
В конце концов, они трогают, только все так, будто стоят на месте, о движении свидетельствует лишь колебание средства передвижения и успокаивающий скрип. Столько раз ездили они этой дорогой, в течение стольких лет, что не нужно уже осматриваться по сторонам, не нужны будут и какие-либо ориентационные точки. Ксендз знает, что вот сейчас они выехали на дорогу, идущую по опушке леса, и так они станут передвигаться до самого перекрестья дорог, где высится часовенка, построенная, впрочем, самим ксендзом много лет назад, когда он только-только принял приход в Фирлееве[2]. Он долго размышлял над тем, а кого в этой часовенке поместить, и в голову ему приходил святой Бенедикт, его небесный покровитель, или же Онуфрий, пустынник, которого в пустыне чудом кормила финиками пальма, ну а ангелы каждый восьмой день приносили ему с неба евхаристию. Ведь и Фирлеев должен был стать для ксендза такой пустыней, когда прибыл он сюда после нескольких лет обучения сына Его Высочества пана Яблоновского, Димитрия. Вот только, обдумав вопрос тщательнее, ксендз согласился с тем, что часовня не должна быть выстроена только лишь для него и ради успокоения его собственного тщеславия, но ради простого народа, чтобы на перекрестке дорог было людям где отдохнуть и вознести мысли свои в небо. Так что на каменном и побеленном постаменте встала Матерь Божья – Королева Мира Всего с короной на голове. А под ее маленькой остроконечной туфелькой извивалась змея.
Только сегодня и она теряется в тумане, а вместе с ней и часовня, и перекрестье. Видны только верхушки деревьев, знак того, что туман начинает опадать.
- Так глядите, пан ксендз, Каська идти не желает, - мрачно говорит Рошко, когда коляска останавливается. Рошко спускается с козел и несколько раз размашисто крестится.
После этого он склоняется и заглядывает в туман, словно бы глядел в воду. Из-под его праздничного, красного, хотя уже и выцветшего немного короткого кафтана выглядывает сорочка.
- Не знаю я, куда ехать, - сообщает парень.
- Как это – не знаешь? Мы ведь уже на рогатинской дороге, - удивляется ксендз.
И все же! Он высаживается и идет за слугой, они вместе, ничего не понимая, обходят коляску, до боли в глазах вглядываясь в белизну. Им кажется, будто бы что-то видят, вот только глаза, которые не могут за что-то зацепиться, начинают строить с ними шуточки. И как такое с ними могло случиться!? Ведь это так же, словно заблудиться в своем кармане.
- Тихо! – неожиданно говорит ксендз и поднимает палец вверх, прислушиваясь. И правда, откуда-то слева, из клубов тумана доносится слабый шум воды.
- Поехали за шумом. Это вода течет, - принимает решение ксендз.
Теперь они станут неспешно тащиться вдоль речки, Гнилой Липой называемой. Вода поведет их.
Вскоре ксендз расслабляется у себя в коляске, вытягивает ноги перед собой и позволяет глазам бродить по морю тумана. Тут же он впадает в дорожную задумчивость, ибо лучше всего человеку думается в движении. Медленно, со скрипом оживает механизм его разума, сцепляются шестеренки и перекладки, запуская в движение приводные колеса, совершенно будто в часах, купленных во Львове, что стоят в сенях его приходского дома; а заплатил он за них ой много. Через мгновение раздастся "бим-бом". И вот как бы весь свет не появился из такого вот тумана, начинает размышлять он. Ведь историк иудейский, Иосиф Флавий, считает, будто бы мир был сотворен осенью, во время осеннего эквиноктиум. И так судить можно, ведь в раю были плоды; раз яблоко висело на дереве, выходит, была то осень… Имеется в этом какое-то зерно. Но тут же в голову приходит иная мысль: Ну и что это за аргумент? Неужто Господь всемогущий не мог дополнительно сотворить каких-то там несчастных фруктов, в какое угодно время года?
2
Ли́повка (укр.