- Раз нешама – это искра Божья в человеке, то как Бог может карать за грех адом, ибо таким образом он наказывал бы и себя самого в собственной частице? – спрашивает Моливда, уже немножко выпивший, и этим вопросом он обретает признание обоих мужчин. И он, и они знают ответ на этот вопрос. Там, где имеется Бог, тот великий и величайший, там нет ни греха, ни чувства вины. Лишь малые боги творят грех, точно так же, как нечестные ремесленники подделывают монеты.
После работы у тринитариев они посиживают в кахвехане. Моливда научился черпать удовольствие от питья горькой каффы и курения длинных турецких трубок.
Моливда принимает участие в выкупе Петра Андрусевича из Бучача за 600 злотых и Анны из Пепеляв, которая несколько лет была при дворе Хусейна Байрактара из Смирны, за 450 злотых. Он прекрасно помнит эти имена, поскольку записывал договор выкупа по-турецки и по-польски. Ему известны цены, которые платят в смирне за людей: за некоего Томаша Цибульского, сорокашестилетнего шляхтича, квартирмейстера из полка Яблоновского, что маялся в неволе уже девять лет, было заплачено крупную сумму в 2700 злотых, его тут же, под эскортом отослали в Польшу. За детей платили по 618 злотых, а за старичка Яна цена составила только лишь 18 польских злотых. Старичок был родом из Опатова, весит он столько же, сколько коза; всю жизнь он провел в турецкой неволе, и теперь, похоже, ему даже не к кому в Польше возвращаться, но радость его огромна. Моливда видит, как слезы текут по выделанному солнцем, морщинистому лицу старца. Внимательно приглядывается он к зрелой уже пани Анне. Ему нравятся ее властность гордость, с которыми та относится к тринитариям и к нему самому, переводчику. Он не может понять, почему богатый турок избавляется от этой красивой женщины. Судя по тому, что она рассказывала Моливде, тот обещал ей это из любви, поскольку она тосковала по дому. Через несколько дней она должна сесть на судно до Салоник, а потом, уже сухопутным путем добираться до Польши, как внезапно Моливда, одержимый какой-то непонятной страстью, искушаемый ее белой, обильной плотью, вновь бросая все на одну чашу весов, соглашается на ее безумный план бегства. Ибо Анна Попелявская вовсе не собирается возвращаться в Польшу, в скучное поместье где-то на Полесье. У Моливды даже нет времени попрощаться со своими приятелями. Верхом сбегают они в небольшой портовой городишко, где целых две недели предаются всяческим наслаждениям. Дневные часы они проводят на обширном балконе, который выходит на побережье, где каждый день в эту пору прогуливается турецкий ага со своими янычарами. У янычар на головных уборах белые перья, а их командир носит пурпурный плащ, подбитый тонкой серебристой тканью, которая блестит на солнце, словно брюхо вытащенной на берег рыбы.
В жару на балконах вылеживаются на оттоманках христианки, жены греческих купцов, и цепляют взглядами пыжащихся перед ними молодых мужчин. Турчанки о подобном не смеют и подумать. И вот Анна Попелявская, блондинка, цепляет взглядом того агу, и между ними проходит короткий разговор. Моливда в то время читает в тени на задах дома. На следующий день Анна Попелявская исчезает со всеми деньгами Моливды, которые тот заработал у тринитариев.
Моливда возвращается в Смирну, но у тринитариев уже имеется другой драгоман, а два любящие дискуссии еврея исчезли. Моливда вербуется на судно и возвращается в Грецию.
Глядя на морской горизонт, слыша плеск бьющихся в борт волн, он делается склонным к размышлениям. Мысли и образы укладываются в длинные ленты, к ним можно тщательно приглядеться и увидеть, что из чего следует. Ему вспоминается детство. Те годы кажутся ему недвижными, словно накрахмаленные к празднику сорочки, которые тетя готовила ему и братьям на Пасху, и жесткость которых требовала несколько дней, чтобы, в конце концов, поддаться теплу тела и поту.
Детство Моливда всегда вспоминает тогда, когда очутится на море – непонятно почему, похоже, безбрежность вызывает головокружение; необходимо за что-нибудь ухватиться.
Дядя, руку которого они были обязаны целовать и в знак приветствия опускаться на одно колено, имел вторую жену, небезопасно молодую – она расточала вокруг себя атмосферу, которая для юного Антония казалась совершенно непонятной: театра и притворства. Родом она была из крайне бедной, подозрительной шляхты, следовательно, она должна была стараться показывать некий лучший образ самой себя. В своих стараниях она была смешна. Когда в их поместье появлялись гости, она с деланной нежностью гладила племянников мужа по щекам, ласково она хватала их за ухо и хвалила: "Ну-ну, Антось, вот кому в жизни станет везти". После того, как гости уезжали, она стаскивала с мальчиков изысканную одежду и прятала ее в шкаф в сенях, словно бы ожидая, что в один прекрасный день сюда попадут и другие сироты от покойных родственников, на сей раз – качеством получше.