Со стороны кабины донесся смех.
Кауфман быстро рассчитал степень риска — математика паники. Если продолжать оставаться на месте, Мясник рано или поздно заметит его и превратит в отбивную. С другой стороны, если рискнуть покинуть убежище, то можно оказаться обнаруженным еще раньше. Что хуже: бездействовать и встретить смерть загнанным в нору или попробовать прорваться и сойтись в честной схватке с судьбой?
Кауфман сам удивился своей храбрости: он уже начал отодвигаться от стены.
Не переставая следить за спиной Мясника, он медленно выбрался из-под сиденья и пополз к задней двери. Каждый дюйм давался ему с мучительным трудом, но Мясник, казалось, был слишком увлечен разговором, чтобы оборачиваться.
Наконец Кауфман добрался до двери. Затем он начал осторожно подниматься на ноги, заранее готовясь к зрелищу, которое ожидало его во втором вагоне. Дверная ручка поддалась почти без нажима, дверь скользнула в сторону.
Грохот колес и жуткий, влажный смрад, вырвавшийся из туннеля, на мгновение оглушили его. Боже! Наверняка Мясник услышит шум или почувствует запах. Вот сейчас он обернется и…
Но нет. Кауфман проскользнул в дверной проем и очутился в залитом кровью вагоне.
Чувство облегчения заставило его позабыть об осторожности. Он не прикрыл за собой дверь, и та, качнувшись вместе с поездом, шумно врезалась в стену.
Повернув голову, Махогани внимательно оглядел ряды сидений.
— Что за черт? — спросил машинист.
— Не захлопнул дверь, вот и все.
Кауфман услышал, как Мясник двинулся к двери. Присев и всем телом вжавшись в торцевую стену, он затаил дыхание. Живот у него скрутило от боли — одновременно дали о себе знать и мочевой пузырь, и кишечник. Но дверь затворилась, и шаги начали удаляться.
Опасность вновь миновала Теперь, по крайней мере, можно было перевести дыхание.
Кауфман приоткрыл глаза, опасаясь увидеть то, что ждало его в вагоне.
Но данная предосторожность не смогла защитить его от предстоящего.
Оно разом заполонило все его чувства: запах выпотрошенных внутренностей; вид багрово-алых тел; ощущение липких сгустков на ладонях, которыми он опирался об пол; скрип ремней, вытягивавшихся под тяжестью трупов; даже воздух, разъедавший нёбо соленым привкусом крови. Он угодил в обитель смерти, на всей скорости мчавшейся сквозь тьму.
Однако тошнота прошла Остались лишь редкие приступы головокружения. Неожиданно он поймал себя на том, что разглядывает тела с некоторым любопытством.
Ближе всего были останки того прыщеватого подростка, которого он видел в первом вагоне. Его труп, подвешенный за ноги, при каждом повороте поезда раскачивался в такт с тремя другими телами, видневшимися поодаль: омерзительный танец смерти. Руки мертвецов болтались, как плети: под мышками были сделаны глубокие надрезы, чтобы тела висели ровнее.
Все анатомические части подростка гипнотически колыхались. Язык, вывалившийся из открытого рта. Голова, подергивавшаяся на перерезанной шее. Даже пенис, перекатывавшийся из стороны в сторону по выбритому лону. Из большой раны в затылке и перерезанной шеи кровь капала в черное пластиковое ведро, предусмотрительно подставленное снизу. Во всем этом было нечто от элегантности — печать хорошо выполненной работы.
Немного дальше висели трупы двух белых женщин и одного темнокожего мужчины. Кауфман наклонил голову, чтобы разглядеть их обескровленные лица. Одна из девушек еще недавно была настоящей красавицей. Мужчина показался ему пуэрториканцем. Все головы и тела были тщательно острижены. Кауфман оттолкнулся от стены, намереваясь встать, и как; раз в этот момент одно из женских тел повернулось к нему спиной.
К подобному кошмару он был не готов.
Спина девушки была разрезана от шеи до ягодиц; в рассеченных мускулах сверкала белая кость позвоночника. Это был отточенный штрих Мясника, финальное торжество его искусства. О, жалкие человеческие останки, безволосые, истекшие кровью, распоротые, будто рыбы, и подвешенные, словно для того, чтоб созреть…
Кауфман почти рассмеялся совершенству своего ужаса. Он чувствовал, как им овладевает безумие, сулящее помутненному рассудку забвение и полное безразличие к окружающему миру.
Он ощущал, как стучат зубы, как трясется все тело. Он знал, что его голосовые связки пытаются издать какое-то подобие крика. Ощущение было невыносимым, но этот самый крик мог в несколько секунд превратить его в такую же окровавленную, неодушевленную массу, что висела перед ним.
— Вот ведь блядство, — сказал он громче, чем намеревался.
Затем плечом оттолкнулся от стены и двинулся по вагону, разглядывая аккуратные стопки одежды на сиденьях. Чуть впереди, слева и справа мерно раскачивались трупы. Пол был липким от высыхающей желчи. И даже сквозь прищуренные веки он слишком отчетливо видел кровь в пластиковых ведрах: она была черной и густой, с тяжело колебавшимися световыми бликами.