Мясник вытащил из-за пояса нож и взмахнул им.
— Маленькие грязные евреи вроде тебя, — сказал он, — должны быть благодарны. Хоть какая-то польза от вас есть. Вы и годитесь разве что на мясо.
И, не тратя больше слов, Мясник нанес удар. Широкое лезвие стремительно рассекло воздух, но Кауфман успел отступить, и оружие Мясника, лишь распоров рукав его пиджака, с размаху погрузилось в голень пуэрториканца. Под весом тела глубокий надрез стал быстро расползаться. Открывшаяся плоть походила на свежий бифштекс: сочный и аппетитный.
Палач начал было высвобождать свое оружие из ноги трупа, но в этот самый момент Кауфман кинулся вперед. Он метил в глаз Махогани, однако промахнулся и попал ему в горло. Острие ножа насквозь пронзило шейный позвонок и узким клином вышло с обратной стороны шеи. Насквозь. Одним ударом. Прямо насквозь.
У Махогани появилось такое ощущение, будто он чем-то подавился, как будто у него в горле застряла куриная кость. Он издал нелепый, нерешительный, кашляющий звук. На губах выступила кровь, окрасившая их, как женская помада слишком яркой расцветки. Тяжелый резак со звоном упал на пол.
Кауфман выдернул нож. Из двух ран разом ударили фонтанчики крови.
Удивленно уставившись на жалкий ножичек, Махогани медленно опустился на колени. Маленький человечек безучастно смотрел на него. Он что-то говорил, но Махогани был глух к словам, словно находился под водой.
И вдруг Махогани ослеп. И, с ностальгией по утраченным чувствам, понял, что уже никогда больше не будет ни слышать, ни видеть. Это была смерть: она обхватывала его, обнимала.
Его руки еще ощущали складки на брюках, горячие, вязкие капли на коже. Его жизнь колебалась, привстав на цыпочки перед черной бездной, пока пальцы еще цеплялись за последнее чувство… А затем тело тяжело рухнуло на пол, подмяв под себя руки, жизнь, священный долг и все, что казалось таким важным.
Мясник был мертв.
Кауфман глотнул спертого воздуха и, чтобы удержаться на ногах, ухватился за один из ремней. Его колотила дрожь. Из глаз хлынули слезы. Они текли по щекам и подбородку и капали в лужу крови на полу. Прошло некоторое время: он не знал, как долго простоял так, погруженный в сон своей победы.
Затем поезд начал тормозить. Он почувствовал и услышал, как по составу прокатилось лязганье сцеплений. Висящие тела качнулись вперед, колеса прерывисто заскрежетали по залитым слизью рельсам.
Кауфманом снова завладело любопытство.
Свернет ли поезд в какую-нибудь подземную бойню, где Мясник хранил свои трофеи? А этот смешливый машинист, столь безразличный к сегодняшней бойне, — что он будет делать, когда поезд остановится? Но что бы ни случилось, вопросы были чисто риторическими. Ответы на них должны были появиться с минуты на минуту.
Щелкнули динамики. Голос машиниста:
— Приехали, дружище. Не желаешь занять свое место?
Занять свое место? Что бы это значило?
Состав сбавил ход до скорости черепахи. За окнами было по-прежнему темно. Лампы в вагоне замигали и погасли. И уже не зажигались.
Кауфман очутился в кромешной тьме.
— Поезд тронется через полчаса, — объявили динамики, точно на какой-нибудь обычной линии.
Поезд полностью остановился. Стук колес, свист ветра, к которым так привык Кауфман, внезапно стихли. Теперь он не слышал ничего, кроме гула в динамиках. И ничего не видел.
А затем — шипение. Очевидно, открывались двери. Вагон заполнился каким-то запахом — настолько едким, что Кауфман закрыл ладонью нижнюю часть лица.
Ему показалось, что он простоял так целую вечность — молча, зажав рот рукой. Боясь что-то увидеть. Боясь что-нибудь услышать. Боясь что-нибудь сказать.
Затем за окнами замелькали блики каких-то огней, высветивших контуры дверей. Огни становились все ярче. Вскоре света было уже достаточно, чтобы Кауфман мог различить тело Мясника, распростертое у его ног, и желтоватые бока трупов, висевших слева и справа.
Из гулкой темноты донесся какой-то слабый шорох, невнятные чавкающие звуки, похожие на шелест ночных бабочек. Из глубины туннеля к поезду приближались некие человеческие существа Теперь Кауфман мог видеть их силуэты. Кое-кто нес факелы, горевшие мертвенным коричневым светом. А шуршание, вероятно, издавали ноги, ступавшие по влажной земле или, быть может, причмокивающие языки; а может, то и другое.
Кауфман был уже не так наивен, как час назад. Можно ли было сомневаться в намерениях этих существ, вышедших из подземной мглы и направлявшихся к поезду? Мясник убивал мужчин и женщин, заготавливая мясо для этих каннибалов; и они собирались сюда, как на звон колокольчика в руке камердинера, чтобы пообедать в вагоне-ресторане.