— Мы — отцы города, — сказало существо. — И матери, и дочери, и сыновья. Строители, творцы законов. Мы создали этот город.
— Нью-Йорк? — спросил Кауфман.
Неужели Дворец Услад был построен вот этими вот?..
— Задолго до твоего рождения, задолго до рождения всех живущих.
Продолжая разговаривать, существо сунуло, пальцы в рану висящего тела и начало ногтями отдирать нежную жировую ткань. За спиной Кауфмана послышались восторженные возгласы и скрип ремней, освобождаемых от трупов. Руки существ ласково, любяще оглаживали груди и выпуклости, сдирая с мяса кожу.
— Ты добудешь нам еще, — сказал отец. — Еще мяса. Больше. Твой предшественник был слишком слаб.
Не веря своим ушам, Кауфман уставился на него.
— Я? — наконец выговорил он, — Кормить вас? За кого ты меня принимаешь?
— Ты должен сделать это для нас. И для тех, кто старше, чем мы. Для тех, кто был рожден еще до того, как родилась сама мысль об этом городе. Для тех, кто был рожден, когда Америка была лишь лесами и пустыней.
Хрупкая рука протянулась в сторону окна.
Последовав за этим указующим жестом, взгляд Кауфмана вонзился во мрак. Совсем рядом с поездом находилось нечто такое, чего он до сих пор не видел. Это был не человек, нечто куда больших размеров.
Существа расступились, чтобы Кауфман мог подойти и рассмотреть поближе неведомое существо. Однако его ноги наотрез отказывались сдвигаться с места.
— Иди, — сказал отец.
Кауфман снова подумал о городе, который любил. Неужели это и правда его старейшины, его философы и создатели? И ему пришлось уверовать в это. Возможно, там, на поверхности, преспокойно живут люди — бюрократы, политики, представители всех видов власти, — которые знают эту страшную тайну. Именно они все прошлые века поддерживали существование этих чудовищных тварей, кормили их, как дикари потчуют ягнятами своих богов. Ибо во всем ритуале было нечто ужасно знакомое. Это знание ударом колокола отозвалось даже не в сознании Кауфмана, а в более глубокой, более древней части — в его существе.
Ноги, более не подчинявшиеся рассудку и повинующиеся только инстинкту поклонения, сделали шаг вперед. Он прошел сквозь коридор тел и вышел из вагона.
Зыбкие огни факелов едва освещали мглу, простирающуюся снаружи. Воздух казался почти окаменелым — таким крепким и застоявшимся был смрад первобытной тверди. Но Кауфман не чувствовал запахов. Он нагнул голову — только так он мог бороться с приближающимся обмороком.
Ибо вот он, предшественник человека Самый первый американец, чей дом находился здесь задолго до алгонкинов или шайенов. Его глаза — если у него вообще были глаза — смотрели на Кауфмана.
У Кауфмана затряслось все тело, мелкой дробью застучали зубы.
Он различил звуки, доносящиеся из утробы этого исполинского чудища: пыхтение, хруст.
Оно пошевелилось в темноте.
Даже шум его движения был способен вызвать благоговейный страх. Точно гора вспучилась и осела.
Внезапно подбородок Кауфмана задрался кверху, а сам он, не раздумывая о том, что и для чего делает, повалился на колени, в липкую жижу перед Прародителем отцов.
Вся прожитая жизнь вела к этому дню. Все бессчетные мгновения складывались в ней ради этого момента священного ужаса.
Если бы в этой доисторической пещере достало света, чтобы разглядеть все детали, его трепещущее сердце, вероятно, разорвалось бы на части. Кауфман чувствовал, как надсадно гудят мышцы у него в груди.
Оно было громадно. Без головы и конечностей. Без каких-либо черт, сравнимых с человеческими, без единого органа, назначение которого можно было бы определить. Оно было похоже на все, что угодно, и напоминало стаю рыб. Тысячу больших и малых рыб, сгрудившихся в один общий организм ритмично сокращавшихся, жевавших, чавкавших. Оно переливалось множеством красок, цвет которых был глубже, чем любой из знакомых Кауфману.
Вот все, что видел Кауфман, и этого было много больше, чем он хотел видеть. Но куда больше осталось скрытым в темноте: колыхавшимся и вздрагивавшим в ней.
Не в силах смотреть, Кауфман отвернулся, И краем глаза заметил, что из поезда вылетел футбольный мяч, шлепнувшийся в лужу перед Прародителем.
Вернее, он думал, что это был футбольный мяч, пока не вгляделся и не узнал человеческую голову. Голову Мясника, с лица которого были содраны широкие лоскуты. Поблескивая кровью, голова замерла возле своего властелина.
Отвернувшись, Кауфман двинулся обратно в вагон. Все его тело содрогалось, как от рыданий, и лишь глаза не могли оплакать прошлую жизнь. Зрелище, оставшееся позади, иссушило все его слезы.