Лилиан осторожно выбралась из машины, но и тогда, конечно, ничего не смогла разглядеть. Подошла к передней части капота – просто на всякий случай. Ладони сделались влажными, волнение электрическими разрядами пробегало сквозь руки.
И тут раздался шорох сотен крошечных ног. Лилиан слышала истории – абсурдные, как ей казалось, – о миграции крысиных стай: те появлялись в городе по ночам и обгладывали до костей любое живое существо, попавшееся им на пути. Вообразив подобное, девушка почувствовала себя еще большей фарисейкой, чем прежде, и отступила к машине. Едва ее длинная тень сместилась, на глаза попалось первое существо из стаи.
Только это была не крыса.
В желтоватом свете фар неторопливо появилась рука. Она семенила на длинных пальцах и указывала на Лилиан. Следом тотчас возникло еще одно столь же невероятное существо, а потом они потекли дюжина за дюжиной. Руки сбивались в кучу, словно крабы на лотке торговца рыбой, прижимались друг к другу, сверкая кожей и щелкая костяшками. Их число росло, но от этого сцена не становилась правдоподобней. Лилиан отказывалась верить глазам, а руки уже подступали к ней.
Девушка сделала шаг назад. Уперлась спиной в бок машины и, развернувшись, потянулась к дверце. Слава богу, та оказалась приоткрыта. Дрожь в руках усилилась, но Лилиан по-прежнему оставалась их хозяйкой. Пальцы нащупали дверь, и девушка вскрикнула. На ручке сидел толстый черный кулак. Его отрезанное запястье оканчивалось лоскутом высохшей плоти.
Внезапно и жутко зааплодировали руки самой Лилиан. Она утратила над ними контроль. Ладони хлопали с диким восторгом, словно приветствуя мятеж. Это было нелепо, но девушка не могла остановиться.
– Перестаньте! Перестаньте! Перестаньте! – повторяла она.
Руки внезапно оборвали аплодисменты и повернулись к ней. Каким-то образом Лилиан поняла, что они смотрят на нее. И что они устали от жестокого обращения. Внезапно руки метнулись к лицу. Ногти – радость и гордость Лилиан – впились в глаза. Через мгновение по щекам потекли грязные потоки. Ослепленная девушка потеряла равновесие и упала навзничь, но ее подхватили. Она чувствовала на себе целое море пальцев.
Когда ее обезображенное тело сбросили в канаву, с нее слетел парик, который так дорого обошелся Теодору в Вене. А после недолгих уговоров отделились и ее руки.
Доктор Джудвин спускался по лестнице в доме Чарли Джорджа и размышлял (всего лишь размышлял): неужели родоначальник его священной профессии, старик Фрейд, ошибался? Парадоксальные факты человеческого поведения, казалось, не укладывались в те аккуратные классические ячейки, которые были им выделены. Возможно, сама попытка с рациональной точки зрения подойти к человеческому разуму была парадоксом, несла в себе логическое противоречие.
Доктор стоял в полумраке у подножия лестницы, не очень-то желая возвращаться в столовую или на кухню, но чувствуя себя обязанным еще раз осмотреть место преступления. От пустого дома по коже бежали мурашки. Даже то, что у крыльца дежурил полицейский, не добавляло душевного спокойствия. Джудвин чувствовал свою вину, чувствовал, что подвел Чарли. Совершенно очевидно, что психика пациента была недостаточно глубоко исследована. Истинные мотивы ужасных поступков, которые тот совершил, сумели выскользнуть из сетей психоанализа. Убить столь горячо любимую жену в супружеской постели, а потом отрубить себе руку… Это немыслимо. Джудвин взглянул на собственные руки, на узор из сухожилий и пурпурно-синих вен запястья. Полицейские по-прежнему придерживались версии о взломщике, но доктор не сомневался, что преступление – убийство, нанесение увечий и все прочее – совершил сам Чарли. Лишь одно ужасало Джудвина еще сильнее – то, что он не обнаружил у своего пациента ни малейшей склонности к подобному поведению.