19-го февраля 1917 г. 10 час. вечера
Милые папочка и мамочка! Напишу Вам, как я провела сегодня день. Встала, как всегда, в 8 ч. Убрала, играла на рояле и в час пошла к тете Амалии; сегодня ее именины; я ей подарила подставку под кофе. Обедала у них, в три пришла тетя Эмма: пили кофе с тортам и вино за здоровье тети. В 6 мы ушли. Я понесла записку Дуссану, а оттуда пошла на каток. Немного покаталась с ученицей из VI класса, затем с Мусенком и Таней Гамбурцевой. С Таней Кедровой я немного рассорилась… Видела Митю; я с Таней Г. проходила на катке мимо него, а он мне и говорит: "Риточка, наконец вы здёсь, наконец-то выздоровели и живы…" Он мне все же нравится! Когда я пошла на каток, я думала, что у меня с ним все кончено, а оказывается, что нет… он мне все же очень нравится. И что в нем хорошего??? Слава Богу, что я в него не влюблена… почти. Я еще ни в кого не была влюблена… <…> Мамочка, папочка, попросите Боженьку, чтобы мне Митя Т. разонравился… Покойной ночи!!!
Это были последние записи в саратовский дореволюционный дневник. Вернулась к нему, как я уже писала, через 5 лет, в 1923 году, когда жила уже в Москве, была директором Неофилологической библиотеки и была влюблена в своего будущего мужа Василия Николаевича.
10 мая 1923 г.
Прошло пять лет, случайно попалась мне эта тетрадь… прочла… и стало стыдно… больше было души, больше было внимания к Вам, мои милые, хорошие папочка и мамочка. Не знаю, в конце концов, довольны ли Вы мной? Прошло столько времени, на ноги я встала уже давно, много перенесла и горестей и радостей, стала совсем иной. Потеряно много… холодная какая-то. Не могу чувствовать, как чувствовала когда-то. Ловлю себя на мыслях, что надо думать, когда пишу в дневнике, ведь вдруг кто-либо прочтет, а тогда писалось все как было на душе. Грустно и больно. Проходит и юность, а я все одна, одна. А все же, если бы Вы были, очень м.б., было бы иначе. Не молюсь я больше, не думаю о чем-то высоком? Рассудок взял свое, а на душе стало холоднее. Хотя я редко помню дни, когда мне было бы хорошо, хорошо…
Мне очень хотелось бы писать здесь почаще, быть с Вами — я помню мои первые думы по отношению к Вам. И я люблю Вас. Как-то на днях я наткнулась на некоторые письма Ваши друг к другу. И осудила Вас по-своему, конечно, во многом Вы виноваты… Пишу и все мысли отклоняются — хуже, хуже стала я. Не стало той простоты, даже непосредственности.
Милые мои, я, кажется, люблю. Но не дают мне любить. И почему меня так боятся?
Иду спать, теперь буду возвращаться чаще к моему милому, дорогому дневнику. Как смешно, ведь не раз за эти пять лет я называла это сентиментальностью, детством и т. д., а теперь… что же это было в конце концов?
Покойной ночи, как когда-то пять лет тому назад?
На этом записи в дневнике закончились, и я больше дневников не вела. Было небольшое исключение, когда в начале мая 1945 года, попав в горевший еще Берлин, я в течение очень короткого времени вела дневник.
А тогда, в 1917 году, я продолжала учиться в Первой саратовской женской гимназии за казенный счет, поскольку мама там преподавала. На учебу не хватало времени: работа на Высших курсах, ведение домашнего хозяйства и хозяйства Высших курсов, военная обстановка. Но, несмотря на нехватку времени, в тот выпускной год училась серьезно.
Дома у тети была тяжелая атмосфера. Лёля ругалась с матерью, иногда защищала меня от ее плохого отношения ко мне. Часто мне хотелось сделать что-нибудь "тетке", как я ее называла, назло. У меня появилось сознание своей силы, я стала отвечать ей так же грубо, тем более что пример Лёли был налицо. Она, тринадцатилетняя девочка, накричит на мать, и мать приутихнет. Требования тети доходили до того, что я вместо нее, в дни, когда у нее бывали мигрени, давала уроки французского языка на Высших курсах.
Февральская революция не прошла даром для моих с тетей отношений: тетя стала сдержаннее и лучше стала ко мне относиться, а я, наоборот, почувствовала себя крепче и в один прекрасный день в июне 1917 года сбежала к своей подруге Мусе Минкевич. Их семья меня приняла радушно. Но через пару дней в квартиру Минкевичей пришел милиционер (в то время уже появилась милиция вместо полиции), вызвал отца Муси Василия Петровича и приказал ему вернуть меня к тетке. Василий Петрович, человек мягкий и слабохарактерный, не захотел ссориться с милицией, и мне пришлось вернуться домой. После моего бегства тетя почувствовала все же свою неправоту и стала обращаться со мной как со взрослой, даже советовалась по делам Высших курсов и методам обучения.