а Ты перерастаешь вехи,
сияя в собственной тени.
Тихо накладывают руки
вне времени на города,
где нищета сулит разлуки,
где нет имен, и нет науки
именовать, но навсегда
имя Твое – не просто звуки,
а благодатная страда.
Есть лишь молитвы, и собою
мы подтверждаем правду рук,
творящих с нашею резьбою
с мольбою нашей, с молотьбою,
с Твоей зиждительной борьбою
благочестивый наш досуг.
Разнообразные утраты
озвучивает время вдруг;
мы вечной древностью богаты;
Бог одевает бородатый
хламидой нас, как добрый друг.
Мы жилы, мы базальтом сжаты,
но не базальт, а Бог вокруг.
Мы твердо знаем: имя – свет,
незыблемый на лбу.
Лицо склоняю я в ответ
перед судом, хоть знаю: нет
мне оправданья в ходе лет;
Твой темный гнет среди примет,
означивших судьбу.
Мой взлет прервал Ты на лету
касанием своим;
я покоряться предпочту,
Твою изведав темноту
и мягкий Твой нажим.
Я Твой, но знаешь ли, кто я,
Ты, в темноте меня тая;
ладонь Твоя крепка
и ласкова, пока
из бороды Твоей моя
не выбралась рука.
Твоим был первым словом Свет.
Пусть «человек», второе слово,
в молчании Твоем готово,
оно во тьме для нас так ново,
что я на третье в ходе лет
Тебе отвечу прямо: «Нет!»
Люблю Твою немую думу.
Молю: произрастай в тиши
Ты, греза в глубине души,
и на челе скалистом сумму
молчанья молча напиши!
Храни нас в несказанном вражьем
нашествии среди тревог,
чтоб рассказал в раю пророк
о том, как был ночным Ты стражем
и даже затрубил в Свой рог.
Из двери в дверь идешь смиренно,
домам Свою даруя тишь;
тишайший гость во всей вселенной,
Ты в двери мягче всех стучишь.
Ты не мешаешь даже чтенью,
когда касаешься страниц
Твоею голубою тенью,
уместной также для божниц,
и внемлешь тихо песнопенью
сестер, вещей, Твоих черниц.
Твой образ вездесущий дробен,
и в чувствах Ты моих воскрес,
оленям светлым Ты подобен,
но для Тебя я темный лес.
Ты колесо, но я способен,
среди Твоих осей витая,
где мною движет их народ,
в привычных тяготах работ
усиливаться, возрастая
за поворотом поворот.
Ты глубь, Ты высь, лишь в слове ясен.
В Тебя не взмыть и не нырнуть.
Ты даже трусу не опасен,
но был вопрос его напрасен:
в молчаньи скрыл Свою Ты суть.
Противоречий лес бескрайный!
Младенец на моих руках,
Ты для народов урожайный
гнет в проклятых Тобой веках.
Ты, первой Книгой возвещенный,
Свой Первообраз восприми,
Ты, в скорби и в любви взращенный.
Не заклеймен ли, обмирщенный,
кто мнит, что Ты лишь возвращенный
исток первичных дней семи.
Затерян был среди двуногих
Ты, чтоб на жертвы не смотреть;
Ты проявился в хорах строгих,
в златых вратах, что для немногих,
родился Ты среди убогих
и препоясан телом впредь.
Загадочный! Перед напрасным
путем вокруг Тебя века.
Я сотворил Тебя прекрасным.
Высокомерием опасным
напряжена моя рука.
Я, рисовальщик очертаний,
исследователь испытаний;
средь замыслов моих больных
в ползучих терниях лесных,
кривым подобных и овалам,
затерянную в небывалом,
обрел я форму вне мечтаний
благочестивей остальных.
И наступило торжество.
Я мир увидел завершенный,
но тот же взгляд мой отрешенный
велит мне строить вновь его.
Я тень, я чаша над моим
урочным делом или целью;
свод густолистый над скуделью,
и в праздник я неутомим;
я схож с долиной-колыбелью,
где я же Иерусалим.
Я Божий град. Я Бога жду,
Его пою ста языками;
Псалтирь Давидова веками
со мной, и я за облаками
вдохнул вечернюю звезду.
Притянут солнечным восходом,
давно покинут я народом,
и без народа я велик,
внимаю поступи пророчеств
средь распростертых одиночеств,
где я возникну, как возник.
Благополучием отрадным