Но главное различие между этими двумя людьми можно увидеть, познакомившись с их вымышленными персонажами. За исключением автопортретов, данных в книгах "Сыновья и любовники", "Кенгуру", "Жезл Аарона" и других, все персонажи Лоуренса - рупоры для его философских взглядов или тех философских взглядов, которые он желает ниспровергнуть. Это искусственно созданные личности, и ими можно манипулировать, как шахматными фигурами. Разумеется, в их жилах течет кровь, но эту кровь накачал в них Лоуренс. Персонажи Сандрара взяты из жизни, и их активность вытекает из водоворота жизни. Конечно, они также знакомят нас с жизненной философией Сандрара, но косвенным образом, в эллиптической художественной манере.
Сандрар источает нежность всеми порами. Он не жалеет своих персонажей, но не бранит их и не наказывает. Самые резкие слова, замечу в скобках, он приберегает для тех поэтов и художников, чьи работы считает фальшивыми. Исключая подобные обличительные пассажи, мы редко видим, чтобы он выносил приговор другим людям. Но мы видим, что он, разоблачая слабости и проступки своих героев, раскрывает или пытается раскрыть их подлинную, героическую натуру, в книгах его толпятся разнообразные персонажи - человеческие, слишком человеческие, и все они воспеваются в их истинной, изначальной сущности. Они могут или не могут проявить героизм перед лицом смерти, они могут или не могут проявить героизм перед судом или трибуналом, но они проявляют героизм в повседневной борьбе за отстаивание, утверждение своего главного существа. Я уже упоминал о книге Эла Дженнингса, которую Сандрар так превосходно перевел. Сам выбор подобной книги подтверждает мою мысль. Этот маленький человек, этот отщепенец с преувеличенным чувством справедливости и чести, "загремевший на пожизненное" (и лишь случайно помилованный Теодором Рузвельтом), этот наводивший на всех ужас монстр Запада, которого переполняла нежность, - именно такую личность и должен был выбрать Сандрар для рассказа об окружающем нас мире, именно такую личность ему следовало поддержать, так как в ней воплощалось жизненное достоинство. О, как бы мне хотелось оказаться там, где Сандрар случайно поймал его только представьте себе, в Голливуде! Сандрар описал эту "короткую встречу", а я узнал о ней из уст самого Эла Дженнингса, когда несколько лет тому назад случайно столкнулся с ним в книжном магазине - все там же, в Голливуде.
В книгах, написанных после оккупации, Сандрару пришлось много говорить о войне: о Первой мировой, естественно, - не потому лишь, что она была менее бесчеловечной, а еще и потому, что она, как мне кажется, определила весь ход его последующей жизни. Он писал также и о Второй мировой войне - особенно о падении Парижа и невероятном исходе, который этому предшествовал. Пронзительные страницы, напоминающие "Откровение". В литературе о войне с ними может сравниться только "Военный летчик" Сент-Экзюпери. (См. в книге "Дележ неба" раздел, озаглавленный "Новый покровитель авиации")*. Во всех этих недавних книгах Сандрар раскрывается все более и более. Настолько потрясающими, настолько откровенными предстают эти мелькающие перед нашими глазами сцены, что мы инстинктивно отшатываемся. Настолько точными, стремительными и искусными выглядят эти откровения, что начинает казаться, будто смотришь на работу дробильной машины. Эти мгновенные вспышки выхватывают громадную толпу близких ему людей, чья жизнь неразрывно сплелась с его жизнью. Оказавшись незащищенными под мертвенно-бледным прожектором этого циклопи
* Эдисьон Деноэль, Париж, 1949 (примеч. автора).
ческого глаза, они уловляются в потоке света и изучаются со всех сторон. Повсюду "завершение" разного рода. Ничто не опущено и не искажено ради повествования. В этих книгах "повествование" обретает такое напряжение и размах, что все опоры и подпорки разрушаются с тем, чтобы книга могла стать частью жизни, плыть вместе с течением жизни и навсегда остаться тождественной жизни. Здесь мы вступаем в соприкосновение с людьми, которых Сандрар по-настоящему любил, рядом с которыми сражался в окопах и видел, как они умываются, словно крысы. Этих цыган Зоны он сравнивал со знакомцами старых добрых дней: с плантаторами и прочими обитателями Южной Америки носильщиками, швейцарами, торговцами, водителями грузовиков и другими "незначительными людьми" (как мы говорим), которых он описывает с предельной симпатией и пониманием. Какая галерея! Гораздо более захватывающая во всем смысле этого слова, чем галерея бальзаковских "типов". Вот где настоящая "Человеческая Комедия". Это не социологические исследования на манер Золя. Не сатирическое кукольное представление на манер Теккерея. Не человечество в целом на манер Жюля Ромена. В этих последних книгах Сандрар дает нам французский эквивалент лучших творений Достоевского - таких, как "Идиот", "Бесы", "Братья Карамазовы". Быть может, по замыслу и целям они уступают книгам великого русского писателя, но в них имеются свой замысел и цель, которые мы сумеем понять лишь по прошествии времени. Однако по масштабу, мощи, юмору, нежности и религиозному (да, религиозному!) рвению они равны. Подобный уровень может быть достигнут только в зрелые годы жизни.
Все, что будет сказано дальше, говорилось уже тысячу раз. Вновь и вновь Сандрар возвращается вспять - куда? в какие глубины? - к многообразной истории своей жизни. Это тяжкая, литая масса пережитого, сырая и обработанная, неуловимо тонкая и грубая, непрожеванная и переваренная, заполняет его нутро, словно вялый и бесформенный динозавр, праздно сложивший свои недоразвитые крылья, этот груз предназначен для доставки в определенное время и в определенное место, но для начала ему требуется заряд динамита, чтобы отправиться в путь. С июня 1940 года по 21 августа 1943-го Сандрар хранил пугающее молчание II s'est tu. Chut! Motus1* Он сам рассказал на первых страницах книги "Человек, пораженный громом", что вернулся к письменному столу благодаря визиту друга - Эдуара Пейсона Попутно он вспоминает об одной ночи в 1915 году, на фронте - "la plus terrible que j'ai vecue"" Вполне можно предположить, что до решающего визита его друга Пейсона некоторые другие события также могли послужить детонатором. Но тогда, вероятно, или фитиль слишком быстро выгорел, или он отсырел, или потух под тяжестью происходящего в мире. Но оставим эти бесполезные догадки Давайте лучше погрузимся в раздел 17 книги "Новый покровитель авиации"..
Этот короткий раздел начинается с сентенции Реми де Гурмона: "Великий прогресс виден в том, что молитвою женщин коровы вновь принялись жевать свою жвачку..." Через несколько строк слово берет уже сам Сандрар:
"Начиная с 10 мая, сюрреализм спустился на землю: не творения поэтов абсурда, которые считали себя сюрреалистами, тогда как были по большей части субреалистами, ибо молились на подсознание, а творение Христа, единственного поэта сюрреаль-ности...
Если бы я имел хоть крупицу веры, именно в этот день меня могла бы коснуться благодать..."
В следующих двух абзацах он с неукротимой, сдержанной яростью повествует об извечной мерзости войны. И, подобно Гойе, повторяет: "J'ai vu"*". Второй абзац заканчивается так:
"Солнце остановилось. Прогноз погоды возвестил о сорокадневном циклоне. Этого просто не может быть! По какой-то причине все пошло напе-рекосяк. зубчатые колеса перестали сцепляться, техника везде пришла в негодность наступил последний час для всего и вся".
* Он умолк Тише! Ни слова1 (фр) ** Самой ужасной из всех, что я пережил (фр) ** Я видел это (фр)
Следующие пять строк навечно останутся в моей памяти
"Нет, 10 мая человечество оказалось не готовым к такому событию Господи! Небо над головой походило на жопу со сверкающими ягодицами, а солнце - на воспаленный задний проход. Что, кроме говна, могло появиться оттуда? И современный человек завизжал от страха."
Этот человек, который 21 августа 1943 года взорвался во всех направлениях сразу, разумеется, уже успел выразить себя в целой кипе книг и среди них в столь значительной (мы это когда-нибудь поймем), как десятитомный "Хлеб наш насущный", который он создавал с перерывами на протяжении десяти лет в замке под Парижем, но своим именем так никогда и не подписал, доверив сундуки с рукописями надежным подвалам в разных местах Южной Америки, а ключи потом выкинул. ("Je voudrais rester l'Anonyme"*, говорит он.)