ГРАЧЕВ. Товарищ министр обороны! Войска московского краснознаменного ордена Ленина военного округа для проведения парада, посвященного восемьдесят второй годовщине Великой Октябрьской Социалистической революции, построены. Командующий округом генерал Грачев!
ЛЕБЕДЬ. Генерал! Поздравляю вас с присвоением внеочередного воинского звания прапорщик!
ГРАЧЕВ. Сам дурак.
Оркестр играет марш.
ХОР ГОЛОСОВ. Ура-а-а!
Машины разъезжаются, открывая трибуну Мавзолея с Зюгановым перед микрофонами и с бумажкой.
ЗЮГАНОВ (почмокав, говорит голосом и дикцией позднего Брежнева). Дорогие товарищи!..
Титры.
Высокие широты
— Здравствуйте, товарищи североморцы!
— Здрав-ав-ав-ав-ав-ав!
— Поздравляю вас с наступлением полярной ночи!
— Уё-ё! Уё-ё! Уё-ё!
Занавес
Высшая инстанция
— Слушаю вас.
— У меня проблемы…
— Вижу.
— Мне не платят зарплату.
— Ужас…
— Да! Два года.
— Я говорю: ужас, как от вас пахнет! Встаньте там, у двери.
— Простите.
— И пользуйтесь дезодорантом. Вы живете среди людей.
— Я…
— Слушаю вас.
— Два года — ни копейки… Написал в райсовет — оштрафовали. Пришёл в милицию — выписали из квартиры.
— Всё?
— Нет. Я пожаловался в прокуратуру.
— Вижу.
— Да. Мне сломали руку и выжгли клеймо, запрещающее въезд в пределы Садового кольца.
— На левом боку.
— Откуда вы знаете?
— В Конституционный суд обращались?
— Да.
— И что?
— Дочь забрали в армию.
— Хорошо. Дальше.
— Что?
— Изложите суть вопроса.
— Мне не платят деньги. Меня выписали из квартиры…
— Я уже это слышал.
— Мне сломали руку!
— Вторую?
— Нет, первую.
— Вы уже говорили об этом! Старайтесь не повторяться, у нас очень много работы… Вас тут миллионы таких.
— Мне выжгли клеймо.
— Зачем вы сюда пришли?
— Мне сказали, здесь…
— Да, и что?
— Я хотел…
— Короче.
— Но я…
— Время! (Пауза).
— Я пойду?
— Спасибо, что напомнили. (В трубку). Павел Семёныч, тут ко мне пришёл человек, которому не нравится жить на Родине — сломайте ему, пожалуйста, левую ногу.
Занавес
Гоголь и редактор
ГОГОЛЬ. Добрый день.
РЕДАКТОР. Ну.
ГОГОЛЬ. Я приносил вам вторую часть моей поэмы…
РЕДАКТОР. Фамилия.
ГОГОЛЬ. Гоголь.
РЕДАКТОР. «Мёртвые души» называлась?
ГОГОЛЬ. Да.
РЕДАКТОР. Она нам не подошла.
ГОГОЛЬ. Я тогда заберу?
РЕДАКТОР. Не заберёте.
ГОГОЛЬ. Почему?
РЕДАКТОР. Мы её сожгли.
Занавес
Голубец
Эта маленькая повесть была написана в 1990 году. Помните такой? Отделялась Компартия Литвы, Егор Кузьмич уговаривал тружеников Воронежской области повысить сахаристость свёклы… Интеллигенция любила Горбачёва.
Ну и цены, конечно. В этом смысле повесть читается с сильным ностальгическим чувством — я проверял.
А в общем, ничего не изменилось.
Автор
Однажды в субботу тёща Иванушкина захотела голубцов.
Тёщу свою Вадя любил, хотя, действительно, хотела она многовато. Хотела, чтоб денег Иванушкин приносил, как все нормальные люди, а не только пятого-двадцатого, и чтобы не посещал после работы друзей, а шёл, как битюг, сразу в стойло, и чтобы вместо турнира на приз «Известий», в то самое время, когда чехи ведут четыре-три, и под угрозой престиж, клеил в коридоре новые, в ядовитый цветочек, обои. И говорила при этом Пелагея Никитична вещи совершенно невозможные в цивилизованном мире: мол, что же, Вадим, два периода посмотрели — и хватит! Одно слово — баба.
Спорить с тёщей Иванушкин не умел, и хотя заветные слова просились изнутри: пусти, Вадя, наружу, — но Вадя их не пускал, понимал про себя, что не в коня корм, а жизни потом не будет совсем. Терпел.
А в субботу захотелось Пелагее Никитичне голубцов, и легла Ваде судьба идти за капустой. Так уж сложилось в тот день, что отказаться было никак невозможно: накануне, как назло, заспорил Иванушкин на работе с электриком Куприяновым о положении дел в Центральной Америке — и забыл прийти домой, а пошёл к Куприянову, потому что была у того карта мира, а приспичило почему-то увидеть Гондурас своими глазами.
После Гондураса пили за Ортегу, за урегулирование и ещё какого-то деятеля, которого Вадя вообще не знал, но Куприянов за него поручился, как за себя — и пришёл Иванушкин домой, когда уж ничто, кроме него, не ходило, и сильно нагондурасившись.
А наутро была суббота, сизая такая суббота, с трещинкой поперёк, и вместо Ортеги с Гондурасом ходила вдоль Иванушкина жена Галина и говорила, говорила, говорила, да тёща Пелагея маячила в отдаленьи, как призрак коммунизма. А Вадя лежал на тахте с приёмником «Альпинист» на груди и обиженно вертел колёсико, и всё чего-то ждал — и дождался.
Крикнула жена Галина тёще Пелагее:
— Мама, ты чего на второе хочешь: рыбу или чего? — а тёща ответила:
— Я бы голубцов поела…
Достала тогда Галина кастрюлю большую, голубцовую, хватилась: а капусты нет!
На нет, как известно, и суда нет — тут бы и понять Галине, что судьба старухе есть рыбу, ан нет! С детства привыкшая преодолевать, шваркнула Галина крышкой и пошла по вадину душу — и деваться Ваде стало некуда, потому что действительно: без капусты какие ж голубцы? Фарш один…
А не слабо ли было сказать Ваде: перебьётся, мол, тёща без голубцов, не маленькая? Не слабо ни чуточки. Но тёщу свою, я уж говорил вам, Вадя любил. Чувство это было у него третьим по счёту: после любви к жене Галине и аналогичного чувства ко всему прогрессивному человечеству.
— Ладно: пойду, разомнусь, — сказал он и окончательно крутнул колёсико. Человек в радио подавился словом, щёлкнул и исчез, как его и не было, хотя только что был тут и очень горячо агитировал за власть Советов на местах.
Ваде понравилось, как исчезают.
Он вернул, как было, и снова крутнул. Человек в радио снова подавился и щёлкнул. Вадя хмыкнул от удовольствия.
— Ты, Иванушкин, совсем обалдел! — крикнула жена Галина.
— Ладно, чего ты, — беззлобно отозвался Иванушкин, — я ж сказал: пойду.
Но у Галины ещё со вчерашнего Гондураса не перекипело, а от вадиных утренних щелчков и вовсе пошло переплёскивать через край. Что она тут говорить начала, повторять не будем, не Жорж Санд. Понял Вадя, что глохнет помаленьку, положил вместо себя на тахту «Альпиниста» и пошёл собираться за капустой.
Прежде всего зашёл Вадя в ванную посмотреть на выражение лица: бриться — или хрен с ним, идти с таким. Решил, что магазин не планетарий, потерпят. Влезая в чоботы с ушками и натягивая ватничек, Вадя не спеша развивал перед собою понравившуюся мысль.
Привиделся ему диктор Кириллов, читающий Заявление ТАСС. По всему миру, сказал Кириллов, прокатилась волна демонстраций с законным требованием прекратить бритьё вадиной щетины. «Руки прочь от Иванушкина!» — скандировали демонстранты. «ТАСС уполномочен заявить, — сказал Кириллов и строго посмотрел с экрана, — что если провокационная возня вокруг вадиных щёк не прекратится, то вся ответственность за её последствия ляжет на администрацию США».
— Ты уйдёшь когда-нибудь или нет? — крикнула Галина. — На обед же закроют, ирод!
Тут Иванушкин обнаружил себя стоящим у двери — в одном ботинке и с открытым ртом.
— Я уже, — сказал он, пытаясь прогнать куда-нибудь говорящее лицо Кириллова, — ты деньги-то давай!
Деньги хранились у Галины в шкатулочке с крючочком, а Иванушкину из-под крючочка выдавалось под строгий счёт. Галина исчезла в комнате и через минуту объявилась в коридоре с бумажкой в пальцах.