И началась другая жизнь. По утрам учился он в одной спецшколе руководить народом, днём потихоньку телекинезил на вокзале, а по вечерам ходил с Альбиной в кино. Фильмов шло в Чите два — так они их по очереди смотрели.
Только ближе к весне начала Альбина замечать, что Иванушкин как-то строже стал, про невидимый фронт не рассказывает, кино не комментирует, и вообще — сам не свой.
— Вадя, — спросила она однажды, — ты о чём сейчас думаешь?
А он ей и говорит:
— Я вот о чём думаю, Альбина: как бы нам всем консолидироваться на платформе ЦК?
Альбина в голос зарыдала и побежала к Грише. Гриша ахнул, тихим шёпотом грязно выругался и той же ночью напоил Иванушкина в стельку.
Под утро они с Альбиной пили чаёк и тихо разговаривали возле лежащего навзничь Вади.
— Нельзя ему туда больше, — говорил Гриша. — Больно впечатлительный он у тебя. И костюмчик спрячь, и билетик. Нельзя ему этого ни одного раза!
— А что можно? — спрашивала Альбина.
— Водку можно, — отвечал Гриша, доливая ей кипятку и подвигая пакетик с сушками. — В уголки играть, за грибами…
— А как же капуста? — спросила Альбина и опять приготовилась плакать.
— Капусту я беру на себя, — поклялся Гриша. — Вот приедет с югов один корешок…
Прошла неделя. Вадя выздоравливал на глазах: пил, телекинезил, разгуливал по Чите в ватничке нараспашку и уже несколько раз вспоминал, как на спор переплывал кролем пролив Ла-Манш и консультировал Её Величество по части игры в городки. Пару раз, правда, он ещё обозвал Альбину «неформальной молодёжью», а Гришу — «деструктивной силой», но это уже были остаточные явления.
И вот в начале апреля, когда уже задули ветры, и первые почки полезли из растительности наружу, дверь в бойлерную открылась, и внутрь, нагнувши голову, ввалилась незнакомая фигура, а за ней в проёме двери обнаружился Гриша. У Гриши был вид Деда Мороза, пришедшего к детям с подарком.
— Кто тут из Москвы за капустой? — провозгласил незнакомец.
— Мы из Москвы за капустой! — звонко откликнулась Альбина.
— Ну пошли, — сказал человек.
И Вадя понял, что с югов, из отпуска, вернулся, чтобы им помочь, главный овощной начальник Читинской области.
— Вот уж хрен, — сказал человек и представился. — Николай. Истопник я.
Задворками он вывел путешественников на большую площадь и жестом Юрия Долгорукого показал на некое здание, про которое путешественники сразу поняли, что это обком.
Здесь, опять-таки, зарубежному читателю трудно будет понять, почему, если среди города стоит большое ухоженное здание, то это непременно обком, а не больница или, скажем, детский сад с бассейном. Но тут уж пусть поверят на слово.
Возле входа стояли два милиционера. Смотрели они так, что Вадя сразу начал вспоминать, не убил ли вчера по пьяной лавочке кого-нибудь. Но вспомнить этого Иванушкин не успел, потому что случилось чудо — не новозаветный фокус с комплексным обедом, а настоящее чудо. Истопник Коля вразвалочку подошёл к милицейскому посту, снял трубку и начал накручивать диск. Он был суров и прост, как древний римлянин.
— Это Коля, — сказал Коля, когда где-то там, на партийных небесах, ответили «алло!» — Пал Семёныч! Капуста мне нужна, два кочна. — Тут он прикрыл трубку ладонью. — Спрашивает: брюссельская устроит?
Вадя ущипнул себя за ногу и отчаянно замотал головой.
— Советская нужна, — сказал Коля. — Простая советская капуста. В бойлерную ко мне привезти. Печень трески? В другой раз. В другой раз, говорю! Всё. Грейтесь пока.
Когда он положил трубку, Вадя с Альбиной стояли, вытянувшись по стойке «смирно».
— Как это, Коля? — спросил Иванушкин. Они пересекали просторную площадь, отделявшую обком от руководимой области. — Как это?
— Да чего там… — буркнул Коля. — Узнал я, понимаешь ли, что на моём участке один секретарёк живёт тутошний. — Завотделов штук пять, шелупони всякой… Ну и перекрыл им пару раз, под настроение, тепло… «Взгляд» посмотрел — и перекрыл!
Коля помолчал.
— Теперь дают заказы и вообще… за ручку…
Он помолчал снова и загадочно резюмировал:
— Перестройка…
У бойлерной их ждала чёрная «Волга». Возле багажника, полного капусты, стоял серьёзный шофёр.
Тёплым апрельским днём на взлётно-посадочную полосу одного московского аэропорта, побоку от всяких расписаний, тяжело плюхнулся огроменный транспортный самолёт. От ужаса диспетчеры все, как один, лишились дара речи и молча смотрели, как из самолёта вылез мужичок в распахнутом ватнике и лыжной шапочке с надписью «суоми». К груди мужичок прижимал авоську, набитую капустой.
Следом на гостеприимную московскую землю выпрыгнула рыжая девица с «Советским экраном» в руках.
— Спасибо! — крикнул пилоту Вадя Иванушкин (это, конечно же, был он).
— Не за что, — ответил пилот, и самолёт, разбежавшись ко вторичному ужасу диспетчеров по взлётно-посадочной полосе, взял курс на Читу.
Хвост очереди на экспресс терялся за линией горизонта.
— До Москвы — едем? — весело спросил Вадя скучающую личность у «жигулёнка».
— Полста — и едем, — отозвалась личность, скептически поглядев на авоську.
— Семьдесят пять, — сказал на это Вадя, — но только пулей, а то меня тёща заждалась.
Личность, нервно рассмеявшись, прыгнула за руль и открыла заднюю дверцу.
Через час «жигулёнок» торжественно причалил к подъезду. Личность, обежав «Жигуль», открыла дверцу, бережно вынула изнутри авоську и теперь смотрела Иванушкину в руки.
— Это — семьдесят пять — тебе, — сказал Иванушкин, — а вот это — сгоняешь на Ярославский вокзал, разыщешь там старшину милиции по фамилии Супец — и отдашь ему. Скажешь — от Эйсебио. Запомнил?
Память у владельца «жигулёнка» была незаурядная — это видно из того, что он, ничего не переспрашивая, тут же взял деньги и рванул от Иванушкина прочь, надо полагать, на Ярославский вокзал.
Вадя с Альбиной остались вдвоём.
— Ну вот, — сказал Вадя.
— Ага, — сказала Альбина.
— Домой не приглашаю, — сказал Вадя.
— Ага, — сказала Альбина.
— Спасибо, в общем, — сказал Вадя.
— Тебе спасибо, — сказала Альбина.
Иванушкин взял её за руку и немного потряс в своей. Потом прислонился губами к девушкиной щеке и пошёл в подъезд.
Дверь открыла жена Галина.
Жена Галина крикнула:
— Ну чего стоишь-то, как пень? Вытирай ноги!
Она схватила авоську и убежала на кухню. Иванушкин зашёл. Сквозь кастрюльный лязг и сковородное шипение доносились из кухни родные звуки: дудукала жена Галина, вявякала тёща Пелагея. Очень её Иванушкин любил, это я вам последний раз говорю.
Вадя осторожно заглянул в комнату. На тахте знакомым голосом разговаривал сам с собою приёмник «Альпинист». Вадя вздохнул, сел на обувницу и принялся снимать чоботы. Но снять успел только один, потому что вдруг увидел перед собой тапочки, женские ноги и халат.
— А сметана где? — спросил голос над халатом. — Сметана-то где?
— Ты не говорила про сметану, — сказал Вадя халату.
— А сам догадаться не мог? К голубцам — сметаны? О-оспо-ди-и, — кричала жена Галина, — да что ж ты за бестолочь? Ну почему, почему тебе надо всё объяснять?!
Она кричала ещё одиннадцать минут — а на двенадцатой Вадя поднял наверх лицо с неубиенными, синими, честными глазами и предложил:
— Так я схожу — за сметаной-то?
Горе от ума
ЧАЦКИЙ. Чуть свет — уж на ногах!
ИНСТРУКТОР (входя). Заканчивайте.