В Чечне была глубокая ночь — под Благовещенском, разумеется, утро. Полковник сидел в вагончике с мобильной трубкой нашего корреспондента в руке — и пытался объяснить кому-то на том конце страны, что надо позвать маму. Собеседник полковника находился в какой-то конторе, в которой — одной на округу — был телефон. Собеседник был безнадежно пьян и, хотя мама полковника находилась, по всей видимости, совсем недалеко, коммуникации не получалось. Оператор НТВ продолжал снимать, хотя для выпуска новостей происходящее в вагончике уже явно не годилось — скорее, для программы «Вы — очевидец».
Фамилия полковника была, допустим, Тютькин. (Это не потому, что я не уважаю полковников. Не уважал бы, сказал настоящую — поверьте, она была еще анекдотичнее).
— Это полковник Тютькин из Чехии, б…! — кричал в трубку герой войны («чехами» наши военные называют чеченцев; наверное, в память об интернациональной помощи 1968 года). — Маму позови!
Человек на том конце страны, будучи с утра на рогах после вчерашнего, упорно не понимал, почему и какую маму он должен звать неизвестному полковнику из Чехии.
— Передай: звонил полковник Тютькин! — в тоске кричал военный. — Запиши, б…! Нечем записать — запомни на х… Полковник Тютькин из Чехии! Пол-ков-ник… Да вы там что все, пьяные, б…? Уборочная, а вы пьяные с утра? Приеду, всех вые…
Обрисовав перспективы, ждущие неизвестное село под Благовещенском в связи с его возвращением, полковник Тютькин из Чехии снова стал звать маму. Когда стало ясно, что человек на том конце провода маму не позовет, ничего не запишет и тем более не запомнит, полковник стал искать другого собеседника.
— Витю позови! — кричал он, перемежая имена страшным матом. — Нету, б…? Петю позови! Колю позови!
И, наконец, в последнем отчаянии:
— Трезвого позови! Кто не пил, позови!
Такого под Благовещенском не нашлось — и, бросив трубку, полковник обхватил голову руками и завыл, упав лицом на столик купе.
Разумеется, НТВ не дало это в эфир. Жалко было живого человека… Но если бы не эта жалость, я бы, ей-богу, крутил и крутил этот сюжет для непомнящей себя страны, на одном конце которой — пьяные влежку во время уборочной Витя, Петя и Коля; один телефон на село и одинокая мама полковника Тютькина, не дождавшаяся звонка от сына в свой день рождения, а на другом конце — сам этот полковник, в тельняшке и тоже под градусом — пятый год мочит «чехов»…
…Напрямую воззвать к общественности, уже зимой 2001-го, предложил мой добрый знакомый, по совместительству — известный писатель; вскоре текст уже пошел по рукам. Не стану делать вид, что мы не принимали в этом участия — дело касалось нашей судьбы; к тому же люди в телекомпании собрались пишущие, каждый сам себе Тургенев, и остановить этот стилистический перфекционизм удалось не сразу.
Наконец, утвердили окончательный вариант текста — и пошли за автографами. Признаться, имелось опасение, что «подписантов» будет немного: с НТВ к тому времени мало кто хотел контактировать. По меткому словцу Сорокиной, мы были как чумной барак.
Подписали, однако, многие, причем иные — весьма неожиданно для нас. Актера N, например, мы поначалу даже не собирались включать в список — знали как изрядного конформиста и полагали, что увильнет. Но кто-то сказал: надо дать человеку шанс. И N этот шанс использовал, своей подписью напомнив нам, что человек — галактика довольно малоизученная.
Наблюдать процесс подписания, отказа или рефлексий по этому поводу было невероятно интересно! Я был одним из почтовых голубей акции — и имел такую возможность. Мгновенно и прекрасно, без секунды раздумья, поставили свои имена под текстом Ахмадуллина и Приставкин, Джигарханян и Чурикова… Замечательный театральный режиссер, забытый нами в спешке, звонил и сам просил включить его в список. С юношеским пылом сказал «да» Александр Володин, и еще несколько раз, словно преодолевая расстояние между Москвой и Петербургом, крикнул в трубку свое «да».
Мой учитель и кумир юношеских лет, художественный руководитель МХАТа Олег Табаков прочел текст, шумно втянул в себя воздух и, поморщившись, сказал:
— Витек, мне ж Волошин помогает с театром…
— Я пришел не к директору театра, — ответил я, — а к гражданину России Олегу Табакову.
Это был удар ниже пояса. Мой любимый Олег Павлович крякнул, подтянул к себе лист, размашисто подписался — и, как мне показалось, с облегчением откинулся в кресле.
Список «подписантов» был впечатляющим, но, рискну сказать, не менее впечатляюще смотрелся бы список тех, кто подписывать письмо не захотел.
Мотивы отказа, как и их формы, были различны. Знаменитая актриса кричала в трубку «не впутывайте меня в это дело!». Она была пьяна, одинока и нуждалась в публике, поэтому я успел уже трижды попрощаться, а актриса всё кричала что-то про меня и мою говняную телекомпанию. Известный актер и худрук великого в прошлом театра отказал жестко и без объяснений. «Думайте обо мне что хотите», — сказал он. Что я и делаю.
Но были и другие отказы.
— Не обижайтесь, Витя, — сказал мне один большой музыкант. — Я не подпишу. Я ничего не боюсь, я клал на них и при советской власти… Но я только-только выбил в Кремле стипендии для своих студентов; если я подпишу, они перекроют мне кислород.
Чудесная актриса из ныне независимой балтийской страны, в прошлом звезда союзного значения, с нежным акцентом объяснила, что в случае подписания письма они просто не продлят ей российскую визу и сорвут гастроли.
Кто такие эти загадочные «они», разъяснил мне пожилой писатель, безукоризненный человек, гордость нации. Он просил у меня прощения и грозился встать на колени, чего я, клянусь, не перенес бы, потому что всю свою жизнь обожал его и буду обожать.
— Вы же знаете, — говорил писатель, — у меня благотворительный фонд…
Он помогал тяжело больным детям. Его лицо было пропуском в самые высокие кабинеты, его имя открывало финансирование — и какие-то крохи с федерального стола перепадали несчастным…
— Витя! — сказал писатель. — Если моя фамилия появится под этим письмом, все эти стальевичи-павлиновичи перестанут снимать трубку. Я просто ни до кого не дозвонюсь… Всё держится только на моем имени. Простите меня…
Мне не за что прощать пожилого писателя. Я люблю и боготворю его по-прежнему. Впрочем, может быть, и он, и музыкант, и актриса — ошибались? Может быть, никто не стал бы сводить с ними счеты за симпатию к оппозиционной телекомпании?
Допустим.
Но почему-то все трое — мудрые, знающие жизнь люди — были твердо уверены, что первые лица города и страны, все эти стальевичи-павлиновичи, не моргнув глазом, оставят всенародно любимую актрису — без гастролей, студентов — без стипендии, а тяжело больных детей — без финансирования, что в конкретном случае означало бы смерть.
Почему же лучшие люди страны были так в этом уверены?
В шахматах есть понятие — игра единственными ходами. Это — про последнюю неделю жизни того НТВ. Мы подталкивали руководство к компромиссам, пытаясь взамен выбить из оппонентов гарантии информационной независимости компании. Вместе с другими журналистами я — надо признать, довольно наивно — пытался «разрулить» ситуацию: встречался с разнообразными олигархами, пил кровь из Киселева (он мало похож на христианского младенца, но насчет того, что я «пил кровь» — это его собственное определение). От разговоров с Гусинским батарейка в моем мобильном разряжалась к часу дня, да и я сам уже нуждался в подзарядке, потому что одновременно продолжал писать «Куклы» и делать «Итого».