Традиционное представление о Новикове как человеке «одной идеи» разбивается, когда на стол исследователя ложатся рядом две книги, выпущенные им в свет почти одновременно, — «Французская нынешнего времени философия» Шампьона де Понталье (1722) и «Размышления о греческой истории» Мабли с примечаниями Радищева (1773). Вся предыдущая и последующая деятельность крупнейшего русского просветителя XVIII в. наглядно подтверждала, насколько чужд и враждебен был ему абскурантизм Шампьона. Не менее трудно заподозрить в Новикове скрытого Брута — грозу тиранов. «Я всегда всякими изменами, бунтами, возмущениями гнушался и без внутреннего содрогания и отвращения не мог ни слышать о них, ни читать», — заявил он на допросе Шешковскому[39]. Политический максимализм любых оттенков не привлекал поборника мирных, гуманных методов общественного переустройства. Отсюда вытекало его чисто «функциональное» отношение к книгам Шампьона и Мабли. Первая из них представляла интерес для Новикова только как мощное оружие против клеветников России, вторая — приоткрывала таинственную завесу над «утраченным раем», указывала путь к жизни, достойной человека. Именно здесь лежат истоки того устойчивого интереса к сочинениям Руссо и его последователей, который характерен для всей его издательской деятельности.
Глава 2. Утренний свет
На пороге интеллектуальной зрелости к Новикову пришла пора духовных исканий, неизбежная в жизни каждого мыслящего человека, время смятенных мыслей и чувств, мучительной переоценки ценностей. Негативная критика общественных пороков уже не удовлетворяла его. Новиков пытался найти у других или открыть самостоятельно спасительную панацею от социальных недугов, снедавших Россию. Вера в силу положительного знания и мечты о возрождении евангельской чистоты христианства, ненависть к деспотизму и неприятие насильственных методов борьбы с насилием, жажда активной деятельности и отвращение к государственной службе боролись в его сознании. «Находясь на распутай между; вольтерьянством и религией, — вспоминал Новиков, — я не имел точки опоры или краеугольного камня, на котором мог бы основать душевное спокойствие»[40].
Душевный разлад усугублялся у Новикова серьезными материальными трудностями. Судьба первых же книг, напечатанных собственным иждивением, наглядно показала, насколько ненадежно и убыточно ремесло издателя.
Более полувека светская книга, выполнявшая в России функции одного из самых мощных рычагов политики просвещенного абсолютизма, была практически выведена из сферы рыночных отношений. Время показало, что правительственные дотации не могут оставаться единственной материальной базой успешного развития отечественного книгопечатания. Преемникам Петра I расходы на просвещение представлялись достаточно обременительными для государственной казны, и они неоднократно пытались перестроить деятельность крупнейшей в стране Академической типографии на чисто коммерческой основе. И все-таки первенцы русской гражданской печати расходились плохо. «Причина тому, — жаловался начальству комиссар (директор) единственной в России до 1760 г. академической книжной лавки, — что положено оные книги продавать дорогими ценами, почему весьма иных мало, а других и совсем не покупают». Лавка всегда пустовала. Создание ее московского филиала существенно не отразилось на сбыте академических изданий, так как емкость книжного рынка старой и новой столиц была сравнительно невелика. Тщетными оказались и все попытки правительства наладить продажу книг по умеренным ценам в провинции силами местной администрации. Малообразованные чиновники не видели для себя никакой выгоды в этом обременительном, непривычном занятии.