Слухи, один фантастичнее другого, расползались по России. «Дело Новикова решилось, — писал известный историк Н. Н. Бантыш-Каменский князю А. Б. Куракину. — Все, что в вину приписывается по молве, есть переписка с якобинцами»[234]. Для крупнейшего археографа России, казалось, не было тайн в давно минувших веках, однако он гораздо хуже разбирался в современной политической «кухне». «Был секретный пакет от князя Прозоровского. — читаем мы запись в дневнике Храповицкого этих дней, — меня заставили прочесть из него одну только французскую пьесу, чтобы не выбирать в гран-приоры [масонского ордена] его высочество государя цесаревича по обстоятельствам политическим, и что он еще не масон. Замешан в сие дело Александр Борисович Куракин»[235]. Итак, приближенные Павла строили догадки о связях Новикова с якобинцами в то время, как над их головами уже был занесен карающий меч. Лучше других оказался осведомлен об истинном положении дел поэт и царедворец Д. И. Хвостов. Однако и в его письмах правда причудливо переплеталась с вымыслом. «Внутреннее благодарение богу (т. е. масонство) утихло, — сообщал он А. В. Суворову 14 мая. — Кончено, разорением гнезда мартинистов в Москве и удалением их начальника Новикова в Соловки. К(нязю) Р(епнину) (масону-военачальнику, близкому к Павлу — И. М.) явление у двора может быть, но нуль навеки. Никому, не вельможе, вы изволите догадаться, не позволено мешаться в дела (престола), и по сему отторжение принцовых полков к Военной коллегии» [236]. Как известно, Екатерина заточила Новикова не в Соловки, а в Шлиссельбургскую крепость, да и расформирования гатчинской «армии» не последовало.
Все говорили о Новикове, но никто не осмелился сказать ни слова в его защиту. Братья-масоны, высланные в свои родовые имения, радовались тому, что отделались столь легким наказанием за несуществующие «преступления». Тоскливое смирение, «ипохондрия», мистическое самоуглубление овладели сердцами былых сподвижников мастера Коловиона.
Только один Карамзин сразу же после ареста своего наставника и друга попытался воззвать к гуманным чувствам императрицы.
писал он в стихотворении «К милости», напечатанном в майском номере «Московского журнала» за 1792 г.[237] Но его слова остались «гласом вопиющего в пустыне». Даже А. Т. Болотов, который встретил с «сожалением» первое известие об аресте «всегда благоприятствовавшего» ему издателя, впоследствии отрекся от «„злоумышленника“ против „государыни“»[238].
Хуже всех пришлось лишенным громких титулов и сиятельных покровителей купцам, в чьих лавках были найдены запретные масонские сочинения (20 книг, изъятых из продажи в 1786–1787 гг., и 48-напечатанных позднее «без указного дозволения»). Весной 1792 г. полиция, по приказанию Прозоровского, арестовала крупнейших московских книготорговцев. Их место заняли новые, случайные, а может быть, и «подставные» лица. Они преспокойно торговали дозволенными к продаже новиковскими изданиями, получая их неизвестно какими путями из запечатанных полицией оптовых складов. На свободе остался единственный книжник-ветеран X. Ридигер, однако и у него несколько раз производили обыски, разыскивая «вредные и непозволительного содержания» книги.
Остальных новиковских комиссионеров[239] судили и многих из них, возможно, ожидала каторга, если бы за несчастных купцов не вступился опытнейший юрист, профессор правоведения Московского университета 3. А. Горюшкин. Он один не побоялся вступить в борьбу со всесильным князем Прозоровским, добившись в Московской уголовной палате значительного смягчения приговора, вынесенного судом низшей инстанции.
После ареста Новикова полиция запечатала лавки не только московских, но и петербургских книготорговцев. Более того, столичный обер-полицмейстер Глазунов потребовал, чтобы все книги были свезены в полицейские участки для просмотра. Выполнение этого приказа грозило купцам неисчислимыми убытками, и они обратились к Екатерине II с просьбой одернуть зарвавшегося чиновника. Не желая без нужды обострять отношения с «третьим сословием», императрица повелела «пересмотреть и переписать книги и эстампы в домах и лавках»[240]. Обыски у хозяев столичного книжного рынка едва ли серьезно отразились на состоянии их дел, однако чуть ли не каждый петербургский книготорговец имел в Москве родственников, компаньонов или приказчиков, лишившихся, по милости Прозоровского, имущества и свободы.
234
Балабанов М. С. Россия и европейские революции в прошлом. Вып. 1, — 2-е изд. Киев, 1924, с. 61.
237
Карамзин Н. М. Избранные сочинения. Т. 2. — М.; Л., 1964, с. 31. Подробнее о первой, еще более смелой, редакции этого стихотворения см.: Kochetkova N. Nikolay Karamzin. — Boston, 1975, p. 50–51.
239
Суду были преданы Н. Н. Кольчугин, И. И. Переплетчиков, М. и В. Глазуновы, Т. А. Полежаев, И. А. Козырев, П. А. Вавилов, Н. Д. Водопьянов, П. И. Заикин, И. Луковников и С. Иванов, а заодно с ними переплетчик К. Зандмарк, французский купец Г. Бибер и его компаньон И. Л. Утгоф.
240
Книга. Исследования и материалы. 1970. Вып. 21, с. 102–103. Русский архив, 1864, № 6, стб. 580–582.