Тут подъезжают четыре грозных всадника и говорят: «Чего хватаешь наших коней? мы тебя не обижали, а ты у нас крадешь. Пойдешь с нами». Испуганный, Валхелин отпустил коня. Когда трое хотели было его схватить, четвертый сказал: «Дайте мне с ним поговорить; я передам через него наказы жене и сыновьям». «Прошу, — сказал он священнику, — послушай меня и расскажи моей жене то, что я поручу». Пресвитер ему: «Я тебя не знаю и жены твоей не ведаю». — «Я Вильям из Гло, сын Барнона, что был некогда кравчим у Вильяма Бретейского; при жизни я творил неправедные суды и совершил больше грехов, чем можно поведать, но пуще всего терзает меня ростовщичество. Я ссудил человека деньгами, взяв в залог мельницу, а как он не смог вернуть заем, я удержал залог и оставил мельницу моим наследникам. Вот я ношу во рту раскаленную мельничную ось, которая мне тяжелее Руанской крепости. Скажи Беатрисе, жене моей, и Роджеру, сыну моему, пусть мне пособят и вернут наследнику залог, от которого получили много больше, чем я дал». «Вильям из Гло давно умер, — отвечает тот, — и такому посланию никто не поверит. Расскажи я это Роджеру из Гло, или братьям его, или матери их, осмеют меня как полоумного». Вильям упорствует, священник не соглашается, и наконец Вильям в бешенстве хватает его за горло и возит по земле, а рука его, чует священник, горит, как огонь. Несчастный только и мог, что воззвать к Богородице, и тотчас подоспела помощь: показался некий рыцарь, размахивая мечом, и молвил: «Что брата моего убиваете, окаянные? оставьте его и уходите».
Те четверо немедля унеслись, а рыцарь, оставшись один с Валхелином на дороге, спрашивает: «Узнаешь меня?» — «Нет», отвечает тот. «Я Роберт, сын Ральфа Белокурого и твой брат», — и напоминает ему многое из отрочества их обоих. Священник же все это прекрасно вспомнил, но признать не решался. «Дивлюсь я твоей черствости, — говорит рыцарь, — ведь это я тебя воспитывал после смерти родителей и любил больше всех смертных, я послал тебя в школу в Галлию, снабжал одеждой и деньгами и всячески старался тебе пособить, а ты гнушаешься меня признать». Тут священник со слезами признал его правоту. «По справедливости, — говорит рыцарь, — тебе надобно бы умереть и носиться с нами, разделяя наши кары, ибо ты нечестиво и безрассудно накинулся на наше добро, но месса, которую ты нынче совершил, спасла тебя от гибели. И мне позволено показаться тебе с моим злосчастьем. Когда мы с тобой расстались в Нормандии, я отправился в Англию и там кончил свои дни, и по грехам своим терплю суровые мучения. Оружие, которое мы носим, разит ужасным смрадом, давит безмерной тяжестью, палит неугасимым зноем. Но когда ты был посвящен в Англии и совершил первую мессу за умерших, Ральф, твой отец, был освобожден от мучений, а я избавился от щита, тяжко меня угнетавшего. Меч, как видишь, я все еще ношу, но в этом году уповаю на избавление от сего бремени».
Меж тем священник приметил комок крови вокруг его шпор и спросил: «Откуда такой сгусток крови на твоих пятах?» — «Не кровь это, а огонь, и он мнится мне тяжелее горы Святого Михаила. Так как я пользовался острыми шпорами, поспешая на кровопролитие, теперь таскаю на пятах этот груз. Но больше нельзя говорить мне с тобою, брат; я должен спешить за злосчастной ватагой. Молю, помни меня и помоги молитвами и милостынями, а сам исправь свою жизнь и знай, что долгой она не будет. Храни молчание о том, что нынче видел и слышал, и три дня не смей никому поведать».
Молвив это, рыцарь спешно удалился, пресвитер же неделю тяжело болел. Едва оправившись, он отправился в Лизье и поведал епископу обо всем бывшем. После этого он прожил в добром здравии около 15 лет. Ордерик слышал из его уст то, что записал, и видел лицо его, поврежденное прикосновением ужасного рыцаря (Ord. Vit. Hist eccl. VIII. 17)[2].
2
Петр Достопочтенный рассказывает. «Я был в Риме и принес оттуда жестокую лихорадку. Мне советовали для излечения отправиться в родные края; я пришел в Сойанж[3] и там провел в посте всю Четыредесятницу, оказавшуюся тяжелее обычного из-за зноя лихорадки. Я лежал больной, а в соседнем доме мучился один брат, заходясь почти непрерывными криками. — Братья, — вопил он, — почему не поможете, почему не сжалитесь, почему не оттащите от меня этого огромного и ужасного коня? он, лягаясь задними ногами, голову мне разбивает, лицо толчет, зубы сокрушает. Оттащите его, Господом Богом заклинаю, оттащите. Госпожой моей Марией, матерью Господа, — продолжал он, обращаясь к своему мучителю, — и святыми апостолами заклинаю тебя: не мучь меня, отпусти с миром. Я знал этого человека: до обращения был он храбрым рыцарем, а в монашестве — мужем доброй веры и, сколько известно, честного поведения. Кое-как сносил я его крики почти всю Четыредесятницу: все это время он вопил непрестанно, я же из-за своей немощи не мог к нему подойти. Средь его воплей настали пасхальные торжества. Немного окрепнув, я подошел к его ложу и спросил, что значат его крики. — Этот конь, — отвечал он, — мучит меня нестерпимо, в лицо мне бьет копытами, — показывая перстом на стену, подле которой он лежал. Он вертел головою, как бы уворачиваясь от ударов, и старался укрыться подушкой. Я велел принести святой воды и окропить ею больного и место, куда он указывал, а потом спросил, еще ли здесь его конь. — Здесь, — отвечал он, — и терплю от него по-прежнему. — Нельзя было избавить его от демона, пока его недуг, смертный грех, оставался скрыт в глубине. Я увещевал его кропотливо исследовать прошлую жизнь и, обнаружив некий тяжелый грех, исповедаться. Он согласился; все удалились, а я сидел подле него с деревянным распятием в руке. Он начал и говорил долго; болезнь ему мешала, иной раз я возвращал ему на память то, о чем он начинал сказывать. Он поведал уже о многом, как вдруг, отвернув голову, опять начал метаться в попытках спрятаться за подушкой.
2
Об этом рассказе Ордерика, содержащем самое раннее упоминание «свиты Эрлекина», см.: Schmitt 1998, 93—100.