Богатство стояло забытое, никому не нужное и никому не доступное. У барина пропадал аппетит охотиться в лесу, где каждый выстрел попадал в цель - так было много всякой твари; у мужика не было дров зимою, и он зяб в разоренных лачужках, выводился со связанными руками из леса, если, конечно, попадался на глаза сторожу, или уходил без ружья, если тот же сторож запримечивал в нем намерение убить тетерьку. Вот в каком виде была распоясовская округа лет шестнадцать тому назад: всего много, и никому нет от этого пользы. Барин скучал, страдал меланхолией, мужик бедствовал и тоже терял аппетит жить на белом свете.
Освобождение крестьян сразу покончило с этою обоюдною меланхолией барина и мужика. Как только благодаря этому событию что-то такое "отошло" от мужиков к господам, от господ к мужикам, тотчас же и в тех и в других появились первые проблески чувства собственности; как только какой-то кусок леса или поля стал чужим, барин сообразил, что все это - "мое", и как только увидел это же самое мужик, то и он тоже сообразил, что ведь это - "наше".
"Мое" и "наше" - ощущения до такой степени были новыми для меланхоликов и до такой степени оказались кстати как для души барина, так для души и желудка мужика, что аппетит к "моему" и "нашему" стал возрастать не по дням, а по часам - и у барина и у мужика.
У старинного управляющего распоясовской округой явилась в это время довольно счастливая мысль; оказалось, что места, на которых издавна сидели распоясовцы, как раз подходят под что-то такое, что ежели это что-то "округлить"
с чем-то - как раз вчетверо можно получать доходу более против прежнего. Для этого стоит только переселить распоясовцев куда-то в другое место, где им все под стать и "еще лучше прежнего".
Управляющий сообщил этот план барину, и хотя барин долго колебался в своем решении, но проклятый, совершенно прежде неведомый аппетит к "моему" довел его наконец до того, что он как бы прирос к сознанию, что это - его собственность.
"Ей-богу же, ведь это мое!" - стало все чаще и чаще думаться ему среди всяких соображений за предложение управляющего и против него, и наконец, уехав за границу, он написал из Лозанны управляющему, чтобы он действовал как знает, "как лучше".
Управляющий принялся за дело, "наши" тоже ощетинились, началась свалка.
Сильно ощетинились "наши". Жажда свалки и победы, имевшей целью, как уже сказано, удовлетворение весьма простых стремлений желудка, усиливалась теми мечтаниями насчет лучшей жизни, которые тоже как бы пробудились в момент освобождения. Эти мечтания были неопределенны, вырастали под влиянием рассказов древних беззубых стариков о старине, пополнялись нравоучениями прохожего богомольца, беглого солдата, но благодаря почти непроницаемой темноте крестьянской избы во время сумерек, когда, "сумерничая", мужик обыкновенно слушал эти рассказы солдат и богомольцев и предавался мечтам, мечты эти, хоть и неопределенные, уносили его мысли высоко-высоко и далеко-далеко от крестьянской избы... Так далеко, что, начав песню над ребенком, в которой говорилось, что понева, лежащая под ним, "поневочка худая, ровно три года гнила", и заслушавшись рассказов и замечтавшись, крестьянка бросала этот грустный мотив и, обращаясь к ребенку, почти с уверенностью говорила:
"вырастешь велик, будешь в золоте ходить..." Таковы были вполне несбыточные мечты распоясовского мужика, воспитанные темными, угрюмыми зимними вечерами; они до такой степени подняли дух распоясовских обывателей, что обыватели эти решились в предстоящей битве не жалеть своего добришка, так как, думали они, "наше дело верное!".
- Распоясывайся, робя! - галдели они. - Не жалей!
Втрое воротим... Вынимай кошели-то! Эй, старик! Что у кого есть под печкой - волоки... Обчисво!.. Надо в город посылать человека верного. Дедушка Пармен! Постой за мир! Расправь кости, обхлопочи!
- Пожалейте меня, православные! - говорил дедушка Пармен, восьмидесятилетний старец. - Ох, натерпелась моя спинушка!
- Уважь сиротские слезы! - надвигались на него распоясовцы. - Кто окромя тебя имеет в себе ум? Мы - народ черный, путем света не видали. А ты изжил век, стало, все как по-писаному видишь... Постой за наши животы! Дед, а дед!
Побойся бога, не дай в обиду!
- Ох-о-ох, пожалейте мою древность ветхую, детушки!
О-о-ох-ох...
- Дед! Пармен! - вопияли распоясовцы, - али тебе крестьянского разоренья не жалко? Чисто все помрем...
Долго ревела толпа, и долго, обливаясь слезами, оборонялся от нее старый дед, но наконец-таки сдался.
- Н-ну! - сказал он, выпрямившись и осушив глаза решительным движением мозолистой, корявой руки. - Коли так, так, стало, божья воля мне потерпеть еще на старости лет!
- Авось бог, наше дело чистое!..
- Видно, уж господь, батюшка Никола-милостивый так осудил меня венцом иду!
- Дай тебе господи! Пошли тебе царица небесная! - голосила воодушевившаяся толпа.
- А что деньги дадите, так я единой копейки не покорыстуюсь...
- Дед! Дед! Грех тебе, старому, этак-то говорить, - упрекали его распоясовцы: - такие слова про своего брата. Делай по своему уму, как тебя господь вразумит... Ступай с богом, постой за своих!
И вот старый дед, с котомкой за плечами, с длинной палкой в сухой руке, неровною поступью худых тонких ног, обутых на мирской счет в новые лапти, пошел "воевать" за правое дело.
Давненько-таки, признаться, он не бывал в городе, с тех самых пор, как сорок лет тому назад сидел в городском остроге, из которого и пошел прямо в Сибирь. А после Сибири, когда по манифесту ему вышло прощение, он не показывал в город и глаз и отвык от всех городских порядков. А порядки с тех пор шибко изменились; подьячий, который, взяв взятку, делал в прежнее время то, что хотел, то, что выходило по деньгам, вывелся. Пармену оставалось одно: положиться во всем на бога, на его милость и указание. Для большего успеха в своем деле он не ел, не пил по целым дням, желая постничеством угодить богу, а мирские деньги ревностно раздавал тем, кто обещал постоять за распоясовцев, причем он слезно плакался и умолял не погубить... Но в то время, когда старец Пармен постился и слезно плакал перед лицами, бравшими его деньги, как-то незаметно пропускались очень важные сроки к подаче прошения, к выслушиванию решения, к изъявлению несогласия, к апелляции в законный срок! Пропускались эти маленькие пустячки потому, должно быть, что Пармен не знал их, не мог о них упоминать и в молитвах, или потому, что кому-то, знавшему эти штучки, выгодно было молчать о них перед темным мужиком.
Таким образом, выходило как-то так, что едва Пармен, возвратившись из губернии, объявлял миру, что все - слава богу, что приказано ждать "тайного чиновника", который все повернет против "их", являлся исправник или становой и объявлял, что:
- На основании тома, статьи и на основании статьи...
тома... уложения... и по случаю пятнадцатого примечания к тому... статье... и параграфу... определено: объявить крестьянам деревни Распоясово, что просьба их возвращается без последствий за пропущением срока и "постановление" входит в законную силу...