Цензура
Влияние политики царского правительства на издательское дело осуществлялось прежде всего через цензуру. В 1804 г. был принят первый цензурный устав, один из самых либеральных, тах{ как он создавался в благоприятных для развития просвещения и книгоиздания условиях. Непосредственными составителями цензурного устава были академики Н. Я. Озерецковский и Н. И. Фус, которые считали: «Разумная свобода книгопечатания… обещает следствия благие и прочные; злоупотребление же ея приносит вред только случайный и скоропреходящий». Ограничение свободы книгоиздания «истребляет искренность, подавляет умы и, погашая священный огонь любви к истине, задерживает развитие просвещения». Истинного успеха в просвещении «можно ожидать только там, где беспрепятственное употребление всех душевных способностей дает свободу умам, где дозволяется открыто рассуждать о важнейших интересах человечества, об истинах, наиболее дорогих человеку и гражданину»{320}.
Цель составителей устава заключалась в устранении всего, что могло препятствовать «невинному пользованию правом мыслить и писать». По уставу цензоры при просмотре рукописей должны были руководствоваться «благоразумным снисхождением, удаляясь всякого пристрастного толкования сочинений». Здесь впервые были сформулированы законы о цензуре; вся цензура была сосредоточена в университетах. Но уже после выхода устава правительство запретило печатать критику на чиновников, неблагоприятные отзывы о Наполеоне, рассуждения о политике, конституции, обо всем, что касалось правительства, объясняя это тем, что правительству «лучше известно, что и когда сообщать публике».
В 1820-е годы цензурный устав 1804 г. начал пересматриваться. А. С. Шишков, назначенный в.1824 г. министром народного просвещения, ратовал за усиление цензурных строгостей, хотя на слонах и признавал, что цензура должна быть «умная и осторожная», чтобы «простая травка не казалась ей змеиными жалами»{321}. По новому уставу 1826 г. запрещалось все, что могло ослабить «чувства преданности, верности и добровольного повиновения», «должного» почтения властям. Философские сочинения, «наполненные бесплодными и пагубными мудрованиями», вовсе запрещалось печатать (§ 186). Но этот «чугунный», как называл его С. Н. Глинка, устав просуществовал недолго, и уже 22 апреля 1828 г. был утвержден новый, более гибкий.
Особенностью николаевской цензуры стало введение помимо общей еще и ведомственной цензуры. Одна книга, если она касалась вопросов, имевших отношение к ведомствам, проходила несколько цензур. Запретов было много. Особенно тягостными были запреты на литературную полемику в журналах, на открытие новых периодических изданий.
Революция 1848 г. вызвала новое ужесточение цензуры. 2 апреля 1848 г. был учрежден особый комитет под председательством Д. П. Бутурлина, которому был поручен высший надзор за духом и направлением книгопечатания. «Комитет 2-го апреля 1848 г.» сделался высшим цензурным учреждением. Он просуществовал до 1855 г. Этот период был назван «эпохою цензурного террора». Если до этого цензура была только предварительной, то теперь она стала еще и «карательной», рассматривавшей сочинения уже после напечатания. Цензоры, обнаружившие вредные идеи, должны были немедленно сообщать об этом в III Отделение. Были запрещены любая критика и печатание отрывков из иностранных книг. Предлагалось печатать «с величайшей осмотрительностью» даже статьи по русской истории, особенно о смутных временах. Не пропускались в печать выражение о строгости цензуры{322}. Было издано специальное распоряжение о том, чтобы имя автора каждой статьи известно было редакторам и «непременно цензуре»{323}.
Деканы учебных заведений должны были следить за тем, чтобы в преподаваемых предметах соблюдалась неприкосновенность начал самодержавия, дабы ограждать юношество от «чуждых… понятий о мнимом превосходстве республиканского или конституционного правления», от распространения разных политико-экономических систем: сен-симонизма, фурьеризма, социализма и коммунизма. О коммунизме в этом предписании говорилось: «Объявив непримиримую войну всему, что возвышается над безземельною и бездомною чернью, коммунизм нагло подводит под свой железный уровень все состояния…» Было предписано «воспрещать» все, что хотя бы косвенно содействовало распространению этих идей{324}.
На протяжении полувека в зависимости от колебаний политики отдельные темы в печати то разрешались, то запрещались. Так было с Наполеоном в зависимости от того, какими были отношения с Францией. Отношение к мистикам и масонам также было не однозначным. При министре народного просвещения A. Н. Голицыне, масоне, последние главы романа B. Т. Нарежного «Российский Жильблаз», где масоны изображались в нелестном виде, были запрещены, а сам автор подвергся преследованиям.
При самых строгих запретах цензура часто не достигала своей цели. Свои предложения о том, как с помощью цензуры привести русское общество к «единомыслию», высказал в 1848 г. П. А. Вяземский, перешедший в это время в лагерь реакции. Он считал неправильным то, что цензура подчинялась министру народного просвещения, она должна была подчиняться «особенному совету или комитету», возглавляемому человеком, имеющим «доверенность государя». Для того чтобы цензура была проникнута одним духом, она должна быть едина, а не дробиться между различными ведомствами. В цензуре должны служить высокообразованные чиновники, а не те, «кто не способен ни к какому другому роду службы», или «мелкие, малоспособные литераторы». Предполагаемое управление цензуры Вяземский называл «министерством мысли и духа народного», которое должно было наравне с предупреждением злоупотреблений «направлять движение литературы», «поощрять» «благонамеренные» дарования. Управление цензуры должно иметь свой политический и литературный журнал, распространяющий в народе «все сведения, все указания» правительства.
Вяземскому хорошо было известно, что «литература и вообще письменность есть одна из сил, наиболее двигающих общество, всемогущее оружие, охранительное или убийственное», поэтому он считал, что в борьбе с литературой одних запретительных мер мало. Нужно иное. Чтобы уменьшить влияние журналов, он предлагал разрешить их как можно больше: «Чем будет более журналов, тем влияние будет раздробленнее и равновеснее. Стоит только умножить число цензоров…»{325} Но его предложения остались на бумаге.
По мнению Н. А. Энгельгардта, свирепость цензуры была обусловлена не реакционным правительством, а «невежеством общества», которое проявлялось «слабым спросом на печатное слово и равнодушием к судьбам печати, литературы и писателей». Малограмотное общество вполне удовлетворялось «легким чтением». Невежество также проявлялось в нетерпимости к печатному слову. «Доносы и анонимные письма шли по цензуре всегда тысячами»{326}. То, что большинство читающей публики, как и цензура, видело в критическом отношении литературы к действительности только хулу, непозволительное своеволие и вольнодумство, отмечал и М. К. Лемке{327}. В этом заключалась другая сторона правды. Реакционность правительства и цензуры, застой в издательском деле должны были питаться не только сверху, но и снизу той частью общества, которая это активно поддерживала или молча принимала.