Главное управление цензуры относилось к московским издателям и Московскому цензурному комитету с недоверием, чему способствовал и донос в III Отделение, поступивший в 1827 г. на издателя «Московского телеграфа» Н. А. Полевого. По некоторым предположениям, донос был послан Ф. В. Булгариным. В нем говорилось: «Москва есть большая деревня. Там вещи идут другим порядком, нежели в Петербурге, и цензура там никогда не имела пи постоянных правил, ни ограниченного круга действия. Замечательно, что от времени Новикова все запрещенные книги и все вредные, ныне находящиеся в обороте, напечатаны и одобрены в Москве. Даже «Думы» Рылеева и его поэма «Войнаровский», запрещенные в Петербурге, позволены в Москве. Все запрещаемое здесь печатается без малейшего затруднения в Москве. Сколько было промахов по газетам и журналам, то всегда это случалось в Москве. Все политические новости и внутренние происшествия иначе понимаются и иначе толкуются К Москве, даже людьми «просвещенными. Москва, удаленная от центра политики, всегда превратно толковала происшествия, и журналы, выбирая даже статьи петербургских газет, помещают их часто столь неудачно с пропусками, что дела представляются в другом виде. Вообще московские цензоры, не имея никакого сообщения с министерствами, в политических предметах поступают наобум и часто делают непозволительные промахи»{340}.
Из московских цензоров мало кто сумел избежать опалы. Не помогли ни усердие, ни осторожность.
Поводом к тому, чтобы за журналами была установлена еще и цензура III Отделения, послужила невинная статья в мартовской книжке московского журнала «Атеией» за 1829 г. «Антропологическая прогулка», где были строки о гвардейских офицерах, которые «убивают целые дни в самых пустых занятиях». За эту статью Бенкендорф «изобличил» известного ученого М. Г. Павлова в «невежестве», а цензора В. В. Измайлова, известного писателя, признал просто «глупым»{341}.
Чтобы цензоры не теряли бдительности, они регулярно получали предупреждения вроде циркуляра от 9 февраля 1832 г., в котором Главное управление цензуры уведомляло Московский цензурный комитет, что А. X. Бенкендорф «неоднократно имел случай заметить расположение издателей московских журналов к идеям вредного либерализма» и особенно этим отличались журналы «Телескоп» и «Московский телеграф»{342}. И цензоры старались. 5 мая 1833 г. цензор Л. А. Цветаев в рукописи «О государственном кредите» (имя автора не указано) нашел «несколько резких мыслей»; автор их исправил, но Л. А. Цветаев тем не менее сомневался одобрять рукопись, так как «предмет, в оной излагаемый, есть один из важнейших в государственном управлении»{343}. Цензор В. Н. Лешков 18 июня 1848 г. писал в цензурный комитет, что у него пет возражений против книги П. А. Иовского «Замечания о современной политике», но вызывает сомнение название, которое может «возбудить особенное внимание в читающей публике и подать повод к частым подобным вопросам»{344}. Министр народного просвещения поддержал цензора.
О цензоре С. Н. Глинке К. А. Полевой, участвовавший вместе с братом в издании «Московского телеграфа», писал, что он «не годился в цензора», так как, когда от них «требовали мелочной внимательности, и они не имели никаких определенных правил, что можно и чего нельзя было дозволить к обнародованию», Глинка заявлял: «…как можно судить мысль и намерение человека?.. В самых невинных словах может быть злое намерение; а как я угадаю это?» Глинка «выражал этим мысль справедливую в обширном смысле; но был несносен тем, что вследствие своих убеждений и своего характера подписывал все, не читая!»{345}. А убеждение его заключалось в следующем: «Горе тому обществу, где из мухи делают слона и где, развязывая умы, усиливаются сковать их цепями»{346}.
Глинка не раз наказывался за пропуск довольно безобидных статей. Например, он и Н. А. Полевой получили строгий выговор за то, что в «Московском телеграфе» (№ 14, 1828) была опубликована статья «Приказные анекдоты», в которой рассказывалось, как иногда приказные чиновники проводят и обманывают мало знающих дела губернаторов.
Бенкендорф распорядился арестовать цензора С. Н. Глинку за пропуск статьи в «Московском вестнике» (№ 1, 1830), где были напечатаны три заметки С. Т. Аксакова, из которых одна осмеивала какого-то министра, дававшего рекомендацию чиновнику. В середине 1830 г. Глинке пришлось высидеть на гауптвахте вторично за стихи в альманахе «Денница» М. А. Максимовича, которым Главным управлением цензуры было дано «противоправительственное толкование». Вскоре Глинка был отстранен от должности цензора, как писал он сам, за публикацию брошюры на французском языке, в которой он критиковал закон о журналах, существовавший во Франции, тем самым как бы подвергая сомнению и существующий в России.
Если С. Н. Глинка, можно считать, заслужил свое увольнение, то профессор Л. А. Цветаев неукоснительно выполнял все требования начальства и старался не пропустить ничего недозволенного. Однако и его 23 июля 1832 г. Главное управление цензуры предписало уволить из цензурного комитета за пропуск в «Телескопе» (№ 7) такой фразы: «Дай Бог, чтоб Академия наук, пишущая и читающая до сих пор, к стыду нашему, только по-французски и по-немецки, оценила по достоинству это русское сочинение и увенчала его Демидовскою наградою!»{347} (фраза из отзыва на книгу Андросова «Статистическая записка о Москве»).
С. Т. Аксаков был отстранен от службы в цензурном комитете после пропуска им в 1832 г. баллады «Двенадцать спящих будочников», напечатанной под псевдонимом Елистрата Фитюлькина, под которым скрывался воспитанник Московского университета Василий Андреевич Проташинский. В балладе пародировались романы Булгарина и остроумно описывались нравы полиции. Царь нашел, что баллада «заключает в себе описание действий московской полиции в самых дерзких и неприличных выражениях… что цензор Аксаков вовсе не имеет нужных для звания его способностей…»{348}. Аксаков был уволен, автор баллады удален из Москвы.
Показательны цензурные злоключения «Горя от ума», «Мертвых душ». История цензуры помогает вернее судить о состоянии книжного дела, об утерянных возможностях в литературе.
Книжная торговля
Н. И. Новиков и в книготорговле достиг в конце XVIII в. необыкновенных успехов. Карамзин называл его «главным распространителем книжной торговли», отмечая при этом, что Новиков «всеми способами старался приучить публику к чтению, угадывая общий вкус и не забывая частного». Главным было то, что Новиков торговал «с умом, с догадкою, с дальновидным соображением»{349}. При Новикове Москва была настоящим центром русской книжной торговли. Число книжных лавок возросло с двух до 20. В них был высокий уровень обслуживания: предоставлялись кредиты, заключались договоры на поставку, впервые было введено книготорговое ученичество, для обучения начинающих были разработаны «Условия продажи книг».
Но книжное дело Новикова было разгромлено. Товарищи Новикова, его ученики продолжали начатое дело, по робко, не с таким размахом. Первое десятилетие XIX в. для книжной торговли в Москве, как и для издательского дела, можно назвать восстановительным. Но после войны 1812 г. многим опять пришлось начинать с пуля. Расцвет книжной торговли, как и издательский, падает на 1830-е годы, когда в России насчитывалось более 100 частных книжных лавок и они были заполнены покупателями, среди которых «стали показываться аристократы и люди высшей администрации, до того времени в руки не бравшие русских книг, зимою появлялись в значительном числе помещики, покупавшие за раз на большую сумму книг»{350}. В 1840-е годы произошел резкий спад в книжной торговле. Если и продавали книги, то в основном учебники.