— …Все мы грешники тут, все блудницы…
— Не все. Ты вот — не подлец.
Парфианов всерьёз удивился категоричности суждения дружка.
— Это потому что Веню не отделал или потому что Гаевской про Веню не протрепался? — уточнил он.
Насонов покачал головой.
— Нет, это пустяки. Может, как раз напротив. Веню отделать было надо, а насчёт Элки… Если бы ты желал ей всяческих мерзостей, а худшей мерзости, чем наш Веня, и придумать трудно, тебе нужно было бы вести себя… благородно… с точки зрения Шелонского. То есть именно так, как ты и поступаешь.
Парфианов отпрянул.
— Не искушай меня, Мефистофель. Ничего я ей не желаю. Сама выбрала. Но почему я тогда — не подлец?
— А, это… Это потому, что ты ищешь Истину. Ни одному подлецу такое и в голову бы не пришло. Чёрт возьми… — Насонов вдруг выпрямился. — Это надо же… Я, значит, тоже не подлец.
— О, так вы, стало быть, Алексей Александрович, не только бабские глупости коллекционируете? Но вы никогда не делились находками.
— А их и нет. Я не подлец потому что эта мысль мне в голову приходила. Я её, правда, не оприходовал. В следующий раз буду хозяйственнее. Но всё же, если подлеца зовут подлецом — это как минимум означает, что людям известна дефиниция подлости. А сегодня невозможно даже определить, кто подлец, кто — нет. Я же искренне считаю Афанасьеву — подлой тварью, но она полагает, что была влюблена и права, Габрилович считает, что подлец — я, то же думает и Штейн, но я уже начал считать подлецом и Штейна, ведь случись с ним подобное — он поступил бы сослепу так же, а теперь меня грязью поливает, подлецом именует.
События былого, что и говорить, всё ещё не давали Алёшке покоя.
Между тем, вакации кончались, вернулись дружки. Парфианов узнал об этом, увидев в холле общаги Полторацкого со спортивной сумкой, кивнул ему и в удивлении остановился. С таким лицом не возвращаются с курортов. На физиономии Михаила была необъяснимая потерянность и что-то ещё, почти невычленяемое. Они молча поднялись к себе на четвёртый. Парфианову даже не потребовалось ничего спрашивать — Мишель заговорил сам.
Рассказанное Полторацким было удручающим и тягостным. На горном склоне произошло непредвиденное: ещё толком не умея стоять на лыжах, Элка втихомолку поднялась на четвертую очередь, но съехать оттуда не смогла, сильно упала. Пока её разыскали, спустили вниз, привезли в травмпункт, прошло часа три. Больше всего боялись, нет ли сотрясения, она ничего не помнила, к тому же колено было разбито вдрызг. Сейчас она в больнице в городе, там Вершинин и Шелонский. Чем всё это закончится — никто не знает, но местный врач сказал, что хромать она будет до конца жизни, что-то там про мениск болтал, а что с головой будет — вообще неизвестно.
Парфианов тяжело вздохнул. Гаевская его раздражала, но зла он дурочке не желал. «Бедняжка, проронил он вполне искренне, и понесло же вас…» «Да кто ж знал-то?…»
Парфианов ничего не ответил, лишь подумал про себя, что тонкий лёд на реке опасен только для форсирующего реку, и никоим образом — для лежащего на диване. А впрочем, степень риска для дураков всегда и везде запредельна, они и на диване не в безопасности. Вслух спросил, как на всё реагировал Шелонский? Полторацкий замялся.
— Он… расстроился сильно. Идея-то была его. — Больше ничего не добавил, начав распаковывать сумку.
Насонов, узнав новости, почесал лоб и уверенно обронил, что Шелонскому всё это будет теперь ни на фиг не нужно. Он отпрыгнет как можно быстрее и как можно дальше.
— В своё время он торжествовал, что утёр тебе нос, заметил он, обнаруживая значительную степень осведомлённости в местных сплетнях, но теперь, я думаю, был бы рад поменяться с тобой местами.
Умный Алёша просто озвучил то, о чём Парфианов думал и сам, но Адриан счёл нужным запротестовать.
— Ну, это вряд ли. Всё ж-таки эта… любовь.
— Морковь! — брезгливо срифмовал Насонов. — Единственное, что может его остановить, это понимание, как к этому отнесутся на факультете. Он дотянет до защиты, а потом даст дёру. Дурочка зря тянула, тебя про запас держала, надо было захомутать его сразу. А теперь… — Алексей безнадёжно махнул рукой на надежды бедняжки-Гаевской.
Весна нагрянула в тот год рано, потеплело ещё в апреле, и за преддипломными консультациями незаметно промелькнул май. Шелонского они почти не видели, он был то на занятиях, то в больнице. Там сбывались самые пессимистичные прогнозы, к которым добавилось ещё воспаление лёгких — сказались три часа на снегу. Парфианов исподлобья порой смотрел на Шелонского, который, напротив, всячески избегал его взгляда, был раздражён и психопатичен.
Впрочем, пару раз, возвращаясь от отца, Книжник заставал Веню то с Жюли, то с Вандой. Самое же удивительное, что недовольство по этому поводу неожиданно высказал… Полторацкий, правда, в отсутствие Шелонского. Он отчётливо пробормотал, что это-де не лезет ни в какие ворота. Парфианов с удивлением поглядев на Михаила, с улыбкой тихо заметил в ответ, что он не прав: как раз в эти-то ворота — всё влезет.
Но Полторацкий едва ли расслышал его.
В середине июня Гаевская наконец появилась в общаге. И, как сразу отметил Парфианов, была издёргана и раздражена на порядок больше Шелонского. Она и впрямь хромала, не сильно, но всё же заметно.
После защиты Насонов остался при кафедре, а Парфианову удалось получить свободное распределение. Он списался с Аркадием. Его тянуло туда — в южный город, в прошлое лето, в горы, к его Истине… «Юг мой, я зачах в разлуке с небом солнечным, с богами, в этой серости и скуке, в человеческом бедламе…» Надоела Прадхана, осточертела Мулапракрити, провались все корни всего — во всех аспектах…
Но ещё перед его отъездом выяснилось, что в одном аспекте Насонов оказался прав пророчески. Шелонский, защитившись, направился в Москву, якобы договориться о каком-то лечении — то ли для Элки, то ли для себя — никто из его сокурсников этого не понял. И пропал. Об этом Алёшке и Адриану с возмущённым недоумением поведал Полторацкий, напоследок уронив фразу поистине удивительную: «Кто бы мог подумать, а?»
Его слушатели молча переглянулись.
«Allwissend bin ich nicht, doch viel ist mir bewust…» [1]
С Насоновым расстались сентиментально. Оба испытывали странное ощущение, — подходила к концу первая жизненная эпоха, заканчивалась при всей бытийной размытости, та стабильная определённость, что как-то поддерживала. Адриан взял насоновский адрес, обещал, как устроится, тут же сообщить свой.
Через неделю Парфианов сел в поезд, уносящий его на юг.
Часть вторая
Глава 1
Он не богоискатель, а неврастеник. Просто неврастеник.
Парфианов устроился на новом месте достаточно легко, с работой помог Аркадий. Непритязательный и равнодушный к внешнему комфорту, Адриан легко нашёл бы и приемлемое жилье, но брат и тут предложил въехать в небольшую принадлежащую его покойной бабуле квартирку.
Несколько раз за лето Адриан ездил в горы — в то самое ущелье. Через заросли жгучей крапивы и колючего чертополоха осторожно и неторопливо снова брёл вверх по ручью, черпал ладонью прозрачную воду, приникал губами. И вода — вкусом мяты и мёда — напоминала о той Истине, что приоткрылась ему когда-то в сиреневый утренний час на горном склоне у речного берега. Но — только напоминала.
Ничего не повторялось, а университет, с которым Парфианов расстался столь легко и пренебрежительно, стал вспоминаться элегично и с тоской. Впрочем, тосковал он, скорее, по Насонову, не обретя равного собеседника среди новых знакомых в агентстве, куда устроился.
Аркадий с некоторым удивлением наблюдал за братом. Тот был методичен и продуктивен в работе, собран и обязателен, но ни разу не сделал ни единой попытки попасться на глаза начальству или хоть как-то проявить себя. Если у него возникала продуктивная идея, он делился с Аркадием, но ничего не пытался внедрить сам. Но того страннее было другое. Адриан, который был намного красивее Аркадия, не проявлял ни малейшего интереса к девицам в конторе, где было три-четыре незамужних особы. Аркадий забеспокоился. Этого ещё не хватало…