Это была неправда. Парфианов был, в общем-то, хорош собой, во всяком случае, черты имел подлинно патрицианские. Нездешние какие-то, что встречались иногда на старинных портретах. Разве что взгляд был тёмный и сумрачный. Зрачок терялся в тёмной радужке, и, имея привычку внимательно вглядываться в собеседника, Адриан многих смущал. Сейчас он обратился к Шелонскому так, словно они были одни.
— Как это удивительно, наверное… любить. Дарить цветы, говорить комплименты. Знаешь, я им, в девятнадцатом веке… позавидовал. Слова-то какие… — он пролистал бледными пальцами страницы, — ухаживать, возбудить первый пыл в юном сердце, добиваться взаимности. Подумать только! О чем это они, а? Добиваться женщины? Как это? Ты можешь себе такое представить, Вень? — подлец явно намекал на то, что присутствующих тут дам их полнейшей доступности добиваться совершенно излишне.
Его поняли все, но никто не произнёс ни слова, Лаанеорг, что-то пробормотав о завтрашней консультации, потянулся с пустой бутылкой пива на выход. За ним двинулся и Вершинин. Ни слова не говоря, схватив сумки, в коридор выскочили, хлопнув дверью, девицы. Появившийся из душевой Мишель Полторацкий, с головой, обмотанной полотенцем, поинтересовался, где их очаровательные дамы? Узнав, что все откланялись, возмутился. «Чёртовы шлюхи, а ужин кто сготовит?» Ему было предложено ретироваться на кухню и самому что-нибудь сообразить.
Едва он исчез, Шелонский вопросительно взглянул на Адриана. Видя, что его не замечают, осторожно поинтересовался:
— Что-то случилось?
Книжник вяло поведал, как от визга потаскухи уронил у балюстрады стилос, а вместе с ним — утратил вдохновение, которое могло бы обогатить литературу. Математик Шелонский, мальчик неглупый и практичный, никогда не притязавший на обогащение кого бы то ни было, кроме самого себя, устраиваясь на соседней кровати и взбивая подушку, недоверчиво уточнил:
— Так это ты всё это устроил — из-за карандаша?
Парфианов с улыбкой поглядел на него, зевнул, потянулся и в недоумении поинтересовался, кто, собственно, и что устроил?
Шелонский откинулся на кровати. Самого Книжника они лишь однажды, на первом курсе, и то случайно, пригласили принять участие в подобной любовной пирушке — Вениамин не любил вспоминать об этом. До этого Шелонский и не замечал Книжника, — тот, уткнувшийся в очередную библиотечную инкунабулу, был для него привычной деталью интерьера. Все изменилось в одночасье, когда после очередной попойки всё закончилось тем, чем обычно и заканчивалось. Книжник, всю оргию не спускавший глаз с блудивших, смерил Шелонского злобным взглядом, и, не поняв этот взгляд, Веня, сам незнамо зачем, в хмельном раже крикнул Парфианову: «А ты-то что, Книжник, не стоит, что ли?»
Тот, нервный, возбуждённый и явно озлобленный, поднял на него страшные глаза, глаза палача, и зримо вышел из всегдашней отрешённости. Резко поднявшись, неожиданно остановился, чуть пошатнувшись, замер перед Шелонским, и, закусив губу, смерил его пылающим взглядом. Потом отступил, и, схватив вдруг голую подружку Полторацкого за шею, одним сильным движением толкнул её в сторону открытой двери балкона, так что она пролетела сквозь неё, не успев даже пискнуть, и больно ударилась бедром об ограду балкона. Девица не успела даже разогнуться, как Парфианов оказался сзади неё, его левая рука опять стальным хватом сомкнулась на загривке потаскушки, выдвинув её над перилами балкона так, что та свесилась вниз, отчаянно замахав в воздухе руками. Резкий толчок, и Адриан был в ней, пригвоздив её бёдра к перилам, брезгливо как нашкодившую кошку, поддерживая за загривок. Девица завизжала. С Полторацкого в секунду сошёл весь хмель, Шелонский побледнел, вторая шлюшка, вскрикнув вскочила на ноги, да так и застыла. Вмешаться никто не решился.
Внизу стали собираться люди, привлечённые видом голой девицы, которая от страха боялась сделать лишнее движение, лишь сотрясаясь от равномерных толчков Адриана и не переставая протяжно и тонко выть. Со стороны это не выглядело ни изнасилованием, ни любовным актом. Но абсолютно все были шокированы каким-то запредельным цинизмом и мерзостью происходящего.
Последний раз впечатавшись бёдрами в девицу, Книжник застыл, как изваяние, медленно приподнял её над перилами, отчего крик её внезапно оборвался, обнажив гнетущую тишину вокруг, и, затянув обратно на балкон, резко отпустил её шею, отчего она неуклюже плюхнулась на пол, как куль с мукой. Обведя окружающих глазами-блюдцами на мертвенно-бледном лице, она вдруг вскочила и, зажав руками рот, бросилась вон из комнаты.
— Во филологи отчебучивают! — крякнул под окном один из ошарашенных зрителей.
Книжник медленно прошествовал в комнату, ленивым движением набросил халат и, улёгшись на кровать, учтиво обратился к Полторацкому.
— Не принесёшь ли пива, Мишель?
Эта мягкая фраза, подействовала на компанию в комнате, как волшебное заклинание. Все они разом пришли в движение, засуетились, накидывая на себя шмотки и бормоча что-то невразумительное. Через несколько секунд комната опустела. Лишь на миг просунулась в дверь голова Полторацкого:
— Там только Жигулёвское, тебе пойдёт?
Адриан ничего не ответил, лишь уставив два чёрных немигающих глаза на сокурсника. Громко сглотнув, Полторацкий дёрнулся и исчез за дверью.
Книжник заметил, что с того дня Полторацкий начал говорить с ним на полтона тише, Шелонский тоже стал на порядок мягче и услужливей, а многие и вовсе усвоили в обращении к нему вежливо-отстранённое «вы», и то ли заигрывали, то ли заискивали. К самому Книжнику пришло тогда понимание того, что лучший способ зарекомендовать себя в глазах мерзавцев Человеком — сотворить какую-нибудь нечеловеческую мерзость. Он даже записал это себе в блокнот для памяти.
Кто знает, прав ли был Книжник, но с тех пор Парфианова и вправду… зауважали.
Глава 2
Да, Парфианова зауважали, — как опасного подлеца, от которого надо держаться на расстоянии и на которого вообще лучше не нарываться без крайней надобности. Мнение это распространилось весьма широко, и многие после годами оценивали Парфианова согласно с тем представлением, которое сложилось у каждого при восприятии рассказа, на полгода ставшего в общаге притчей во языцех. Сам Книжник недоумевал, как странно устроены эти люди: декларируют нетерпимость к подлости, но, считая тебя подлецом, уступают дорогу и здороваются уважительным полушёпотом.
К несчастью, через полгода произошло нечто похлеще. К ним на этаж подселили несколько первокурсниц, среди которых были и Ванда с Жюли. Но была и Вероника Северинова — прыщавая кривоногая худышка с экстатическими глазами, в которых при внимательном взгляде замечалось лёгкое косоглазие. Что могло понравиться ей в Парфианове?
Нет-нет, безусловная мужская привлекательность в нём даже слегка избыточествовала, но ведь дурочке сразу сообщили, что упомянутый красавец — сволочь запредельная, гадина развратная и настоящий гестаповец. Ничего не помогло. Девица так изнурила себя любовью — с бессонными ночами и полным отсутствием аппетита, что стала вызывать беспокойство сокурсниц. Одна из них решилась на разговор с Парфиановым. Адриан выслушал её молча. В последние несколько месяцев, возвращаясь с лекций, он неизменно встречал Северинову на лестничном пролёте, ведущем на их этаж, и не мог не заметить её восторженного, полупомешанного взгляда. Но старательно делал вид, что ничего не замечает. Девица не нравилась ему.
На слова подруги Вероники Адриан тоже не ответил, только пожал плечами и быстро ушёл.
Всё продолжалось, но, если поначалу равнодушие Парфианова встречало некоторое понимание среди обитателей Турмалины, а влюблённая дурочка удостаивалась нелестных эпитетов, то со временем их отношение к происходящему изменилось. Одержимая страсть психопатки стала вызывать сочувствие. Над ней перестали смеяться, при встречах всё отводили глаза. Никто не смел ничего сказать Парфианову, но тот стал порой ловить на себе негодующие взгляды дружков, а один из них, Казя Лаанеорг, в ответ на прямой вопрос Адриана даже проронил, право, нечто уж совсем невероятное: «В мире так мало любви, нельзя пренебрегать…»