Никогда у него не было такого счастливого лета.
Рухнуло всё в одночасье. Она вернулась с августовской встречи выпускников своей школы. Была странно бледна. Он собирался к Аркадию, спросил, не пойдёт ли она с ним? Она покачала головой. Когда Парфианов вернулся, ни её, ни вещей не было. Не было ни письма, ни записки. На столе только лежала извлечённая из её фотоальбома фотография. Выпускники 10 «В» класса. Полудетские лица смотрели из восьмилетней давности с надеждами и задором. Он нашёл и её лицо — в первом ряду. Ничего не понял. Что это значит? Почему она забрала вещи? Куда ушла? Почему?
На следующий день, наутро, ринулся в агентство. Её там не было. Полдня бесцельно промотался по городу. Где она? Что случилось? Голова была в тумане. Он пришёл, наконец, к себе, подумав, что она может позвонить. Но на автоответчике ничего не было. Сердце билось гулко и отчётливо. Парфианов снова взял со стола фотографию. Почему, если она забрала свои вещи, но оставила её? Он, тяжело дыша, вяло водил глазами по незнакомым ему лицам. Вздрогнул. Напрягся. Чёрт возьми!
В нижнем ряду, третий от края, на него взирал бледный отрок со светло-карими глазами, тонким носом и полными губами. Надо лбом нависала шапка курчавых волос. Парфианов и не узнал бы его, но подпись, не давая обмануться, свидетельствовала, что это Вениамин Шелонский.
Глава 2
Парфианов помертвел, мысленно представив себе, что мог бы наговорить Веня Ангелине, если разговор зашёл бы о нём. Он мог приехать, ибо сам был родом отсюда. Могли ли они о нём заговорить? Ангелина знала, где он учился, и могла сказать Шелонскому, что встречается с филологом из того же университета, мехмат которого закончил Шелонский. Назвать фамилию. Для Вени этого бы хватило. В их классе было двадцать два человека. На встречу могла прийти половина, а то и того меньше… О чём и говорить, как не о том, кто где и с кем?
Книжник перестал на несколько мгновений думать, а когда вынырнул из пелены молчания, ощутил такую пустоту в душе, что со всего размаха яростно швырнул в стену чайник, попавшийся ему под руку. Страшное бессилие сковало тисками. Даже если он найдёт её, что скажет? Есть вещи настолько необъяснимые, что теряешься — не от того, что нельзя объяснить, но от того, что нельзя объяснить. Да и кто будет выслушивать его объяснения?
На миг ему захотелось из-под земли достать Шелонского и убить. Раздавить гадину и всё. Парфианов с трудом дышал, вышел на улицу. В темноте вцепился горячими пальцами в холодный металл кованой ограды. Тихо застонал. Он всё равно найдёт его и убьёт. Просто придушит.
Но эти мысли были пустыми. Парфианов знал, что вернувшаяся пустота затянет его. Он не умел жить местью, ещё в детстве недоумевая упорству и ненависти Монте-Кристо. Он не хотел мстить, не умел ненавидеть, он хотел умереть. Подошёл к почтовому ящику и тут заметил, что в нём что-то белеет. Почему-то на миг понадеялся, что Геля всё же написала на прощание. Кинулся к ящику.
Но письмо было от Алёшки. Зажав в руках конверт, Книжник поднялся к себе. Поднял с пола искорёженный чайник. Как назло, страшно захотелось пить.
Бросился на кровать, несколько минут молча лежал, уткнувшись в подушку. Потом глубоко вздохнул и распечатал письмо. Оно было коротким. Насонов жаловался на нервное истощение, напряжение и бессонницу. Спрашивал, может ли погостить у него недельку? Чувствовалось, что многого не договаривает. Может ли он приехать во вторник утром? Адриан медленно поднялся, побрёл на почту и там отправил телеграмму «приезжай». Приезд друга был сейчас кстати. Хотя бы излить злость на Шелонского — и то хорошо.
До вторника было ещё два дня, и в воскресение Парфианов снова поехал в горы. Здесь было холодней и приметы осени проступили явственней, чем внизу, не было пушистых цветов мимозы и не благоухала магнолия. В тёмном смолянистом стволе кипариса не разглядеть было любовника Аполлона и неразличимо-полынно пахли тимьян, шалфей и мята. В воздухе плясали стрекозы, комарьё и чёрные мухи. Куст бузины уже совсем облысел, и глупо было нагибаться над ним, подобно Ансельму, в нём всё равно никогда не запляшут золотисто-зелёные змейки. Его Серпентина исчезла. Под вечер Книжника одолели злые мысли, а ночью — паскудные сны. Пустота сжимала, и утром Парфианов вдруг понял, что в этом мире нет — и просто не может быть ни Истины, ни Чаши Грааля, ни даже — Голубого Цветка.
Вернулся Парфианов в понедельник к ночи, убрал к приезду Насонова дом, купил новый чайник и забил поддоны холодильника чем-то съестным. Алёшка, если выехал в ночь, в часов девять будет здесь. Но ещё целая ночь… Книжник не хотел думать о Геле, не хотел, беснуясь, вспоминать о Шелонском. Бездумно просидел далеко за полночь перед окном, окружённый шлейфом сумеречного тумана, трелями цикад и докучливым мельтешением сиреневых бражников, шёпотом древесных крон, визгом летучих мышей, шорохом увитых хмелем сухих тычин.
Около двух ночи его наконец сморил сон.
Но проснулся Адриан рано, около шести, ему показалось, что она рядом, и Парфианов всколыхнулся. Но нет, сбившееся одеяло свернулось клубком и вызвало иллюзию. «Тела ни радостей, ни тягостей не помнят. А он все ждёт и грезит, в полусне перебирая нищие детали: девичье имя, светлое пятно волос, фигуру без лица, потёмки безвестного заката, мелкий дождик, и воск цветов на мраморе стола, и стены бледно-розового тона…» Он сжал зубы, чтобы не застонать, перемолчал боль, потом медленно поднялся. Его обнажённое тело вздрогнуло от утреннего холода, словно от поцелуя. Вяло натянул джинсы и рубашку и, подумав, отправился на вокзал. Парфианов не знал, каким поездом приедет Насонов, и устроился на скамейке на выходе в город, чтобы не пропустить его.
Тот и вправду появился около восьми, раньше, чем его ждал Парфианов. Адриан с удивлением оглядел друга. Насчёт нервного истощения он сказать ничего не мог, не врач он, но Насонов, и впрямь, изменился. С ним произошло что-то странное: всегдашняя одутловатость лица исчезла, черты ссохлись, потемнели и обострились, исчезла и всегда свойственная ему неуклюжая грация медвежонка. Он зримо похудел, казался выше, выглядел уставшим и измотанным. От Пьера Безухова не осталось ничего, теперь он походил на нечто среднее между молодым Грибоедовым и Жаном-Полем Сартром. В нём, и вправду, проступило теперь что-то семитское. Они обнялись, и Адриан подивился его новой, недюжинной силе, казалось, его на мгновение повязали корабельным канатом.
Они дошли до дома, где квартировал Парфианов, говоря по дороге о ночи в поезде, которую Насонову пришлось провести на верхней полке купейного вагона, других билетов не было, а у него в этих вагонах не помещались ноги на полку. В итоге всё болело, а вдобавок он вспомнил, что забыл плавки. Адриан успокоил его, пообещав дать свои, уверив, что он за время их разлуки не подхватил ничего порочного.
Насонов странно искоса взглянул на него, но ничего не ответил на это, предложив сразу отправиться на пляж. Бросив насоновскую сумку у порога, они взяли какую-то снедь и вскоре разместились на пляже у дамбы. Адриан ждал начала разговора, понимая, что сорваться к нему, столь внезапно и спешно, Насонова могло заставить только что-то неординарное. Но тот сначала пошёл в воду, а потом долго лежал рядом молча, обсыхая. Наконец заговорил.
Ситуация была, и правда, не радужная. Насонов застрял между двумя похоронами. Мать, уже полгода жаловавшаяся на боли в груди, пошла, наконец, к врачу. Ей предложили обследование, положили в клинику, но ему и отцу сказали почти сразу, что она неоперабельная. Год, максимум, полтора. Отец побелел, к ночи ему вызвали скорую. Он умер по дороге в больницу. Состояние матери, узнавшей о его смерти, резко ухудшилось. Приехала на неделю его сестра, настояла, чтобы он съездил отдохнуть. Насонов рассказывал монотонно и отчуждённо, словно не о себе.
— А ты как?
— Нормально.
Парфианов действительно счёл, что в сравнении с Алёшкиными делами, у него всё в порядке. Насонова это слегка озлило.
— Рассказывай. Будто по роже не видно.
Парфианов вздохнул и неохотно, избегая подробностей о Геле, рассказал о горестном опыте своей семейной жизни и предполагаемом демарше Шелонского.