При этом Парфианова несколько удивляло странное, почти болезненное любопытство ко всему происходящему Михаила Ароновича. Лилиенталь, закутавшись в клетчатый плед, не отходил от кресла перед телевизором, с неиссякаемым любопытством и непонятным Парфианову злорадством следя за перипетиями политических баталий, ядовито хихикая и язвительно кривляясь. Адриана всё это заставляло предположить, что у того был какой-то свой, особый счёт к партии.
Так и оказалось. Адриан случайно, проходя по одной из городских улочек, натолкнулся на небольшое здание с изящным балконом и необычным, весьма изысканным вырезом окон. Дом был явно не эпохи борьбы с архитектурными излишествами. Рококо? Парфианов прикидывал принадлежность здания этому рафинированному стилю и вдруг обратил внимание на небольшую мраморную доску на фронтоне. О, наверное, памятник архитектуры… Он подошёл ближе и узнал, что с балкона этого дома в 1920 году товарищами А. Лилиенталем и Б. Ерёминым была — ни много ни мало — провозглашена Советская власть.
Лилиенталем? Ни Ароном ли, случайно? Этот вопрос Парфианов и задал вечером Михаилу Ароновичу. Старик побледнел так, что Адриан испугался. И только вспомнив политическую индифферентность собеседника, Лилиенталь немного пришёл в себя. Да, что толку отрицать, когда-таки правду узнать ничего не стоит? Это его отец. Будучи двадцатитрехлетним щенком стал членом этой самой ВКП, в скобочках-бэ… В тридцать восьмом, как и многие, кто помнил не то, что после было написано в учебниках истории, исчез в одночасье и без права переписки, оставив жену и трёхлетнего Мишу без средств к существованию с клеймом «врагов народа». До пятьдесят четвёртого жизнь была адом, потом полегчало. Он смог поступить в политехнический, стал инженером на закрытом заводе. Потом новые препоны и дурацкие гонения, идиотские компании космополитов и совдеповская действительность. Кое-кому из родственников удалось выехать в Израиль, но его не выпустили — из-за оборонки. Так ещё и из-за попытку уехать уволили. Старик искоса горестно и потеряно поглядел на собеседника.
Адриан не мог не рассмеяться — весело и беззлобно. Знал бы папаша, когда творил революцию, что сам же создаёт мышеловку для собственного сына, в которой тот будет метаться как загнанная крыса. «Из царской-то России смотались бы, небось, преспокойненько, никто не держал бы…» Старик махнул рукой. Его порадовало, что юноша не стал выносить обвинительные приговоры, а лишь продолжал потешаться над изменчивостью времён.
Вчера приходилось стыдиться клейма «врага народа», а сегодня это почти что чин, это надо же…
В это же время случилась неприятнейшая история. Девицы его отдела просто не могли понять его нежелания связываться с любой из них. Это казалось непостижимым. Все варианты объяснений были ими перебраны. Он жил один — как можно? Он не был ни голубым, это они поняли, ни дураком, это бросалось в глаза, ни импотентом, ведь он жил до этого с девицей, да и братец Аркадий свысока наставлял их, что в двадцать семь лет импотентом можно стать только от сверхусердия. Так в чём же дело?
Их внимание становилось всё навязчивее, юбки всё короче, каблуки всё круче. Правда, девица Танюша Соловкина, по счастью, к этому времени влюбилась в какого-то хмыря из соседнего отдела и в общей гонке не участвовала, но три остальных изнуряли навязчивостью.
Одна из них — Марина Челаева, как две капли воды похожая на ненавистную ему ещё по Турмалине Крапивину, доняла его до зубовного скрежета. Но даже опыт с Севериновой не помогал. При мысли о возможности переспать с ней, в Парфианове поднимались злость и брезгливость. Даже аромат духов, неизменно выбираемый девицей, в котором проступали тяжёлые нотки пачулей и сандала, раздражал. Изрекаемое ею тоже вызывало недоумение и жалость. Дурочка приносила ему пончики и торты, заваривала чай, поминутно вбегала со всяким вздором. Взор её горел такой истеричной любовью, что Аркадий не мог не посочувствовать братцу. Это ж надо, а?
— И не жалко тебе бедняжку?
Адриану было жалко. Но только кошку можно пустить в дом из жалости.
Однако, у девиц на этот счёт были свои представления, и вскоре произошёл эпизод, который Адриан с удовольствием вычеркнул бы из жизни — если бы мог. В тот недоброй памяти день Парфианов уже собирался домой. Накануне зашёл в книжный, где с самого приезда был завсегдатаем, и, роясь в развалах, обнаружил недавно изданного Эдогаву Рампо и роман Ромена Гари и предвкушал спокойный и уютный вечер.
Но, увы, за пятнадцать минут до конца рабочего дня Книжник увидел, что в его кабинет вошла Светуля Гилярова. Парфианов ничего хорошего от неё ждать не мог. Она не отличалась навязчивостью Челаевой, но истеричностью и вздорностью её даже превосходила. Она выразила мысль, что понимает, как осточертела ему Марина, но он сам виноват, если бы определённо сказал бы этой потаскухе… В эту минуту в кабинет влетела разъярённая Челаева, которая, как потом выяснилось, заметив входящую в кабинет Гилярову, тут же и прильнула к замочной скважине. Услышанного оказалось достаточно, чтобы распахнув дверь и влетев в кабинет, она ринулась на соперницу и вцепилась ей в волосы. Через минуту девицы уже катались по полу, на их крики прибежала Анжелка Золотарёва и Аркадий… Девица кинулась на помощь Челаевой, с которой они были подружками, а Адриан и Аркадий испуганно замерли в разных концах кабинета. Во взгляде Аркадия, брошенном на Книжника, сначала искрилось веселье и лёгкая насмешка, но потом, заметив выражение лица братца, улыбаться Аркадий перестал.
Обоим Парфиановым, надо заметить, и в голову не пришло разнять девиц. Оба были неглупыми молодыми людьми и прекрасно понимали, чем чреваты для мужчин подобные баталии. Аркадий считал, что его гениталии ему ещё пригодятся, а Адриан с тоской подумал об отъезде. Но куда? Вернуться к отцу? Что это даст? Где ни устройся, встреч с подобными фуриями не избежать нигде.
Не то, чтобы Книжник подражал Канту. Но он мучительно не хотел, пережив крах семьи, ничего больше затевать. Адриан уже не боялся потерь, нет, тоску навевала сама мысль о жизни с кем-то. Он ничего не хотел.
Уже отцвели абрикосы, и буйно разрастались зелёные побеги, пахнущие первыми дождями, радугой и арбузами. Лопались почки и коконы толстых гусениц, перезимовавших в древесной коре. Лунные ночи благоухали пьянящим ароматом, амброзийным напитком бессмертных, и Парфианов понял, что пришёл в себя, окончательно обретя двойное умение — умение жить и умение жить в одиночестве.
Иных обретений по-прежнему не было.
Настала новая весна — 1991 года. Несколько раз Парфианов ездил в своё ущелье, спускался к воде, касался руками глади безымянной речушки, скользящей меж потемневших валунов, обнимал изгибы стволов, хранящих отметины прошлогодней плесени, и ловил себя на том, что губы его напевали что-то в мажоре.
Он нашёл в одном из местных погребков-кафешек превосходное абхазское вино и стал там завсегдатаем. Хорошо изучил город, часто бродя по окраинам. Полюбил дорогу на кладбище, часто заходил и на погост, обретая там странный покой. Медленно ходил от могилы к могиле, читал эпитафии. Часто часами сидел на лавке у входа. Кладбищенский сторож Шурик со временем настолько привык к нему, что, стоило ему не прийти несколько дней подряд, интересовался, куда это он запропастился? К тому же — Парфианов снова стал читать, отторжение от литературы, от её избыточности и углублённости, прошло. Новое письмо от Насонова, сообщавшего о смерти матери, застало его за томиком Горация, и скорбные мысли о пурпурных погребальных цветах странно отозвались в словах Алёшки. Парфианов позвонил на кафедру — больше наудачу — и неожиданно застал там Насонова. Настойчиво приглашал, и тот пообещал по возможности вырваться.
Приехать Алексей смог четвёртого мая, в субботу, и остался до дня Победы. Выглядел лучше, чем ожидал Адриан, был как-то безучастен, но спокоен. «Я же знал, чего ждать» Коротко рассказал о похоронах, было видно, что тема тяжела для него, потом — о кандидатской, проронив несколько нелестных слов в адрес декана, поведал об интригах на кафедре.
Под конец выложил и ещё одну, довольно интересную новость, услышанную от Полторацкого, с которым столкнулись как-то в центре города. Мишель, бывший, как отметил Насонов, слегка подшофе, сообщил, что, был в Москве, видел там Шелонского. Наш математик работает в банке, и не каким-нибудь там мелким клерком, а почитай, типа вице-президентом, говорят, папаша его как-то связями продвинул. Судя по рассказу Полторацкого, Веня его… всё-таки узнал, но извинился, что спешит в больницу — обследование почек, дескать, — и откланялся. Впрочем, взял у Миши телефон и даже обещал позвонить.