— Да, — всколыхнулся Насонов, — чуть не забыл. Тот же Полторацкий рассказал, что у Элки дела далеко не важные: резко падает зрение, постоянные обмороки или не обмороки, а припадки, чёрт их там знает. Сам он её с тех пор не видел.
Книжник промолчал. Он никогда не возвращался к разорванным связям. Люди, уходившие из его жизни, уходили навсегда. Он понимал, что Гаевская сейчас была бы рада возобновлению их отношений, и даже полагал, что она здорово поумнела, но сам при мысли о ней испытывал только вялую скуку.
Адриан никогда не верил во вкус разогретых блюд.
Они с Насоновым прекрасно провели эти майские дни, купались, плотно обосновались в погребке с винами, где Насонов неожиданно распробовал парфиановское вино, вечерами бродили по набережной, сидя рядом в плетёных креслах, то ударялись в воспоминания, то искали на звёздном небе Плеяды. Однажды Адриан завёл его привычной дорогой на старый погост, но опомнившись, извинился, он совсем не подумал… Насонов, однако, спокойно продолжал путь, потом долго молча стоял у чужих чёрных надгробий.
Потом они снова вышли на набережную и по скрипучей лестнице спустились в погреб, где в лёгком запахе апельсинов, морской соли и плесени снова пили вино, какого, по мнению Насонова, и наместники не пивали в дни расцвета Рима. В нём, и вправду, был непередаваемый аромат лиловых предгорий, неразделимого и неслиянного таинства солнца и моря. Насонов посетовал, что приходится возвращаться в ненавистный душный город, в пустой дом. «Надо бы жениться, но на ком, чёрт возьми?»
Книжник вздохнул, разведя руками.
После отъезда друга недели замелькали быстрей. Днём Парфианов предпочитал не выходить из офиса. Допекала жара. Воздух, вязкий, как масло из той, булгаковской, разбитой у турникета четверти, жирным слоем растекался по лицу. Парфианов прикрывал глаза, и в размытом пейзаже ему мерещилось… чёрт… знает что. Опять Шелонский, полная урна арбузных корок, газета «Труд», какие-то колонны… и трамвая не было минут сорок. В это время газета, выпускавшаяся в его агентстве, была самым насущным предметом, но не в плане, разумеется, клозета, а просто в функции веера. Любой, спросив его в этакую жару о смысле жизни, услышал бы — «холодное пиво». Двигаясь в толпе, Книжник чувствовал себя с ней единым сторуким потным гекатонхейром.
В пятницу договорился с Аркадием, что на выходные поедет в горы, а вернётся девятнадцатого. Тот кивнул, — в понедельник, и вправду, делать в агентстве было нечего.
По его возвращении Лилиенталь, встретив Парфианова на пороге дома, испуганно и нервно сообщил, что в Москве путч.
Глава 4
Путч… пунш, кунштюк, шипучка. Книжник подивился волнению старика. Тот изумился его безучастному спокойствию.
— Вас хоть немного волнует судьба страны, молодой человек?
Парфианов, откровенно сказать, удивлялся тому, что на седьмом десятке его собеседника беспокоят события, происходящие за тысячи вёрст от него, повлиять на которые он всё равно не в силах. Судьба страны… «Много бед и испытаний вынесла Россия за своё более чем тысячелетнее существование… Ну, что ж, и это перенесёт. Реставрация, стало быть, монархии, мсье, контрреформация, отцы-иезуиты, реконкиста, господа офицеры, путч, кунштюк, шипучка… хунта… Пиночет… Чёрт… с ними со всеми».
Но вслух Книжник просто сказал, что у него давно перегорел предохранитель в телевизоре, и он отстал от новостей. Что там происходит? Его немедленно проинформировали о событиях последних часов. Предпринята попытка отстранения Президента СССР Горбачёва от власти!
— И кто же на такое осмелился? — счёл нужным снова проявить интерес Адриан.
Замелькали имена каких-то Крючкова, Бакланова, Тизякова, Янаева, Стародубцева, Пуго. Сопротивление мятежу оказало руководство Российской Федерации во главе с Ельциным! Цель зловредных путчистов — «не допустить-де развала Союза», который, по их мнению, должен был начаться во время подписания нового союзного договора, превращающего СССР в конфедерацию независимых государств. Горбачёв находился в отъезде, и эти мерзавцы объявили о временном отстранении его от власти по состоянию здоровья. Сейчас в Москву введены танки, бронетранспортёры и БМП! Ельцин в экстренном порядке мобилизовал всех своих сторонников — Хасбулатова, Собчака, Бурбулиса, Полторанина, Шахрая. Они по «Эху Москвы» разослали воззвание «К гражданам России»! Это государственный переворот! В Москве митинги…
— Не хотите ли пива, Михаил Аронович?
Старик осёкся на полуслове. Внимательно поглядел на Парфианова. Тот, заметив этот взгляд, пояснил, что пиво по такой жаре освежит их, а освежившись, воспринимать происходящее можно будет с удвоенным вниманием. Он не возражает? Старик был слишком умён, чтобы разозлиться. Усмехнулся.
— А-таки почему бы и нет? А на закуску что? — Михаил Аронович был человеком практичным.
— Сушёный лещ.
— На пристани взял? У Соньки?
— Угу.
Вечернюю пресс-конференцию ГКЧП смотрели вместе у Лилиенталя — под пиво. Непробиваемое равнодушие Адриана подействовало на старика отрезвляюще, он немного успокоился.
Весь следующий день в агентстве только и говорили, что про путч, и Адриан пожалел, что приехал. Вся контора гудела как растревоженный улей, напоминая Книжнику райхманову квартиру. Мужчины, вследствие столь экстраординарных обстоятельств курили прямо за столами, девицы были эмоциональны и взвинчены больше обычного, некоторые сидели на столах и возбуждённо жестикулировали.
Неужели вот так бессмысленно пройдёт и жизнь — в дурацких путчах, воззваниях, митингах?
А само это протекание бытия сквозь него Книжник осознавал в последнее время отчётливо и болезненно. Время уходило. Он ловил себя на том, что стал забывать эпизоды прошлого, забывать — в значении «делать небывшими», — и в какой-то момент понял, что и впрямь близок к пустоте. Книжник не видел ничего значительного ни в прошлом, ни в настоящем, да и будущее ничем не манило.
В это лето ему часто снился один и тот же сон: он сидел где-то и видел у своих ног что-то блестящее. Пивная пробка? Монетка? Нет, — кто-то неизвестный вмешивался в ход его мыслей. Это… — и голос называл небольшое абхазское село. Адриан чуть удивлялся во сне. Если целое село кажется величиной с монетку, то на какой же он высоте? И как спуститься отсюда? И словно подтверждая его опасения, откуда-то сбоку появлялся огромный орёл — и пролетал так близко, что можно было пересчитать все перья в его хвосте.
Педераст Вадик, услышав, как Парфианов рассказал этот, повторявшийся, кстати, трижды, сон брату, заявил, что это сон дзен-буддиста. Адриан вздохнул, а Аркадий предложил Вадику сбегать за пивом.
Вечером Книжник ходил на кладбище, сунулся было в погребок — но там были всё те же надоевшие разговоры.
— Переворот какой-то опереточный, если они хотят действовать легитимно, — произнёс, особо выделяя последнее слово, тощий интеллигент в очках, — им бы надо было обратиться к Верховному Совету и объявить Горбачёву импичмент, — снова выделил он последнее диковинное слово.
Книжник тихо поднялся и пошёл домой. Лёг рано, во сне видел мальвовые цветы. Их высокие стебли с жёлтыми и голубыми цветами, с мягкими листьями, колыхались перед глазами томно и медленно. Это был чудесный сон. Ему редко снилось такое. Чаще — лица, автомобили и фонари. Иногда — белые листы бумаги.
В это лето Парфианов в ностальгической тоске по университету, а также из странного желания не растерять последние знания по латыни, которые, как он заметил, таяли с удручающей быстротой, начал разыскивать старинные гримуары, артефакты палеографии, в основном, средних веков и Возрождения. Появившаяся в эти годы первая книга Эко очаровала его. Он понимал, что описанное — модернистская фантазия, но что с того? Может быть, погружение в мир таких фантазий — и есть подлинное бытие, если реальная жизни столь никчёмна?