В контексте средневековых рукописей много говорили об Истине. Вся жизнь этих людей вращалась вокруг Истины, которую они тоже именовали Богом. Их жизнь была мудра и осмысленна, но с течением времени, и Парфианов стал чувствовать это, начиналось оскудение понимания её. Люди как будто устали от Истины, от праведности и чистоты, и возжелали скверны. Заметно опошлялась литература, всё более низкими становились мотивации людей, всё гаже их суждения. Это ощущалось по едва заметным вначале, но все учащающимся и усиливающимся дуновениям смрадной пошлости, проскальзывавшей то в новеллах Боккаччо, то в писаниях гуманистов. Вал пошлости хлынул в вольтеровских текстах. Парфианов изумлялся, читая их. Неужели эти, исполненные низменных мыслей и пошлейших скабрёзностей поэмки когда-то взахлёб читались в Европе? С этим человеком переписывались императоры? Ему заглядывали в рот дворяне? Ненависть к религии, ко всему, что сковывает дурные инстинкты человека, была в нём феноменальной. Почему?
Парфианов мысленно сравнивал его писания со средневековыми творениями и ужасался.
«О, как скоро слава мира проходит. Скажи мне только, где те наставники, кого хорошо знал ты, покуда они были ещё в живых и процветали в науке? Уделом их уже другие владеют — и не знаю, вспоминают ли о них. Покуда жили они, казались ещё чем-то, а теперь и не говорят о них. Когда бы жизнь их согласна была с их наукою, тогда бы правде служили они. Как много погибающих в нынешнем веке от суетной науки, оттого, что мало заботились о служении Богу. Оттого, что хотели быть великими, а не смиренными. Истинно велик, кто любовь имеет великую. Истинно велик, кто сам в себе мал и ни во что вменяет самый верх почести. Истинно учёный тот, кто творит волю Божию, а свою волю оставляет».
Простые, немудрёные, но такие возвышенные слова.
Парфианов перелистал Вольтера.
«Очень вероятно, что природа дала мысли мозгам, как произрастание деревьям, и что мы мыслим при помощи мозга, как мы ходим при помощи ног». «Несомненно, что наши первые идеи — это ощущения…». «Суеверие — самый страшный враг человеческого рода» «Растёт новое поколение, которое ненавидит фанатизм. Наступит день, когда у руководства встанут философы. Готовится царство разума». «Человек от рождения стремится к действию, как огонь стремится ввысь, а камень — вниз».
Неужели изрекавший все эти глупости был популярен?
Написавший шестьдесят томов по шестьсот страниц в каждом, тот, кто был предметом шумных оваций и триумфов, дотоле неизведанных ни одним писателем, к которому толпа и все выдающиеся деятели науки, литературы, искусства стекались как к патриарху, тот, кого Академия почтила торжественным заседанием, кто патетично был увенчан лаврами, и кому парижская толпа, рукоплеща, возглашала вечную славу — оказался пустым фантомом литературы, абсолютно дутой величиной, кого сегодня не читает никто, кроме специалистов-филологов. И те — по диагонали.
Разве не удивительно?
В агентстве между тем обсуждали события предыдущих дней. Днём началась сессия Верховного совета РСФСР, осудившая ГКЧП. Все ликовали. На следующий день под предлогом визита в типографию, где он управился за полчаса, Адриан не вернулся в офис. Дома открыл Артюра Рембо. «И как детям вкуснее всего в их года горечь и кислота созревающих яблок, в мой расшатанный трюм просочилась вода, руль со скрепов сорвав, заржавелых и дряблых. С той поры я не чувствовал больше ветров — я всецело ушёл, окунувшись, назло им, в композицию великолепнейших строф, отдающих озоном и звёздным настоем…»
Да, больше ничего и не оставалось. Беда только, что и композиции великолепнейших строк давно уже не давали ему ни упоения, ни забвения.
Вечером Михаил Аронович, поймав его, возвращавшегося с пачкой сигарет домой, сообщил ему, что члены ГКЧП арестованы. В прямом эфире Ельцин в присутствии Горбачёва подписал указ о приостановке действия КПСС на территории РСФСР, в Москве объявлен траур по погибшим. Президент РСФСР объявил, что принято решение сделать бело-лазорево-красный стяг новым государственным флагом России.
— Пала империя, — подытожил старик.
— Что за страна, Бог мой! — вслух иронично посетовал Книжник, — Подумать только, на пять минут за сигаретами выскочил, а у вас тут под носом империя пала.
Старик махнул на него рукой.
— Вы, молодой человек, ненормальный…
С этим утверждением Парфианов никогда не спорил.
Глава 5
Он устал от споров. Пустота сжимала все сильнее. «Когда долго вглядываешься в пропасть, пропасть начинает вглядываться в тебя…» Как же мне надоели твои дурные глаза, бездна…
Заторможённый, утомлённый осенний город дремал, отражённый в грязной луже. Вялая поступь прохожих, мелькание однообразных лиц, на которых было лишь выражение блеклой скуки, странно удручали и заражали новой тоской. Один из последних осенних дней был уже прожит, в серых окнах серела отрешённость. Отрешённость проступала и в темных, оголённых ветвях клёнов, и в запылённых афишах, и в заплёванных колоннах, которые тоже отражались грязной лужей, и казалось, отрешённость раздваивалась, становясь вдвое отрешённей. С досады Парфианов плюнул, — и плевок тоже отрешённо растаял в луже.
В офисе было нечего делать, Книжник медленно брёл по улице. Дорога к погосту стала непролазной, и он нащупывал новый маршрут, неожиданно выйдя на старенький храм за парком. Здесь Парфианов ещё не бывал, и с интересом разглядывал людей около церкви. Они казались странными, лица их были грустны и серьёзны, они то и дело крестились.
Неожиданно за спиной Книжник услышал торопливые шаги и обернулся. Мимо него пробежал человек его лет в тёмном одеянии, напоминающем женское старомодное длинное платье. Он видел такие на старинных католических гравюрах, но там они были с капюшонами. Пока Парфианов видел силуэт мужчины на фоне парка, он казался ирреальным, потусторонним, совершенно нелепым в длинном женском одеянии, но стоило ему оказаться около церковной стены, как Адриан, наблюдавший за ним, вздрогнул и оцепенел. Теперь тот выглядел по-другому: удивительно органично вписавшись в окружающее, как последний мазок в живописное полотно. Адриан запрокинул голову, пытаясь получше рассмотреть молодого человека, но успел заметить только тёмно-пепельные волосы, связанные резинкой на затылке, как у нескольких знакомых ему музыкантов. Юноша скрылся в дверях сбоку от храма.
Книжник побрёл обратно. В маленьком второразрядном кафе услышал чуть картавящий, еврейский говорок Лилиенталя. Тот снова яростно спорил о политике с тощим человеком средних лет. Заметив Парфианова, махнул ему рукой, приглашая зайти, но Адриан, покачав головой, двинулся дальше. Лилиенталь, однако, догнал его, и Книжник снова узнал о происках ненавистных комуняк и выслушал последнее мнение Валерии Новодворской о Зюганове.
В ответ Книжник заметил, что в подобный сырой, слякотный и промозглый вечер истинные аристократы духа пьют хороший коньяк. Еврей посмотрел на него и философично спросил: «Что толку, что у вола язык длинен, когда в рог он всё равно трубить не может? Что толку рассуждать о небесном, когда все мы в дерьме копошимся? Имеется ли подобный эликсир у Парфианова?»
Адриан искоса взглянул на него, многозначительно кивнул. Лилиенталь артистично распахнул свои и без того огромные глаза и выразил полную готовность стать истинным аристократом духа. Книжник заметил, что истинные аристократы духа не говорят за коньяком о суетном, но лишь о вечном, например, рассказывают преуморительные еврейские анекдоты, и это условие тоже-таки было принято.
В итоге вечер прошёл совсем неплохо.
В субботу Парфианов снова зарылся в свои книжные развалы. Он уже подключился к интернету, многое выискивал по межбиблиотечным абонементам. Хотя его знаний немецкого и французского не хватало, он терпеливо и вдумчиво изучал монастырские уставы католических монашеских орденов, материалы епископских судов, документы вековых европейских хранилищ. Заметил, что теперь его интерес стал более направленным и осмысленным. Его заинтересовала медиевистика, он погрузился в сайты средних веков, и однажды заметил, что лучше разбирается в Италии XVI века, нежели в России конца ХХ-го. Он знал на память все области от Трентино-Адидже до Ломбардии и Тосканы, но с трудом ориентировался на российской карте. Ну, и что?