— Давал?
— Руки не подавал, кроме Марция, никому, а списать — давал. Осознал тогда, что есть бедность. Ну, тогда богачей-то особых и не было. Но есть и другая бедность — бедность ума. Есть и самая жуткая. Бедность чести. Я понимал, что милостыню подаю. На бедность ума. Это же не зависит от человека. Но бедность чести — это уже другое, я уже понимал. Это грех и зависит только от тебя. И ты за это — отвечаешь.
— Ты им — простил?
— Да у меня и прощения-то не просили. Не теми категориями они мыслили. Но монахом — они меня сделали. Я тогда впервые ощутил свою инаковость по отношению к ним. Я был иной, инок… И в храм уже приходить начал — не свечки ставить, а к Иисусу. — Монах усмехнулся. — Отречься… И того, ведь, дурачье, не понимают, что заставь ты меня сегодня от Святыни отречься — завтра я и от комсомола твоего отрекусь, а послезавтра им, заставившим меня честью поступиться, глотки запросто впотьмах перережу. Была, была она, гниль эта в державе-то датской. Потом, кстати, оказалось, что я им какую-то отчётность порчу, в десятом даже пытались заставить вступить. Уговаривали. Тебя же, мол, в институт не примут. Нет, говорю, от Бога не отрекусь. И не надо, говорят, только заявление напиши и про демократический централизм выучи. Ах вы, проститутки… У самих — ничего святого, так хотели, чтобы и у меня его не было. Я тогда уже договорился с другом отца Иосифа, и в Москву решил в семинарию поступать. Сказал им об этом. Там, говорю, билет ваш комсомольский и даром никому не нужен будет. Зачем же я про демократический-то централизм учить буду? Лучше акафист Иисусу выучу.
Ну, а монашество на выходе из семинарии выбрал сам. Как-то получилось. Ни одна не приглянулась ни на регентском, ни ещё где… К тому же… Он за неделю до пострижения приехал к матери. Все молился, прося Господа подсказать решение. Перед самым домом на его глазах встретились двое мужиков, лет по пятьдесят. Один жалуется на сына, аварию сделал, жена больна, денег нет, весь в долгах. А у тебя как? Тот говорит: «Сам же знаешь, у меня ни жены, ни детей — какие же у меня могут быть беды?» Он и понял, что это ответ ему на молитву.
Мать уговорил, сестра поддержала.
Неожиданно колокол откуда-то сверху ударил несколько раз. Монах заспешил. Адриан проводил его взглядом и взглянул на часы. О, Боже! Без пятнадцати четыре? А… как же? Книжник кинулся к трассе и вскинул руку, по счастью, тут же затормозил такси и ринулся в центр, к конторе.
…Его сумка сиротливо лежала под будкой охранника, который, увидя его, с готовностью сообщил, что его ждали, звонили ему домой, Аркадий даже ездил к нему, но не дождались и с некоторыми неприличными словами в его адрес десять минут назад уехали.
Ну, и что теперь прикажете делать? Тот же охранник добавил, что до базы завтра утром, кажется, в девять, пойдёт с вокзала автобус. Книжник поблагодарил и за сохранность сумки, и за сведения, и — направился домой. Пришёл и после десяти минут под тёплым душем неторопливо обдумывал сказанное Илларионом, потом завалился с книгой на диван, читал до десяти, завёл будильник на восемь утра. К чёрту всё!
Утро вечера мудренее.
Спал он без снов, и проснулся за полчаса до звонка будильника. Поднялся, решил, если получится, уехать с вокзала, если нет — за два ближайших дня придумать достойную причину опоздания. Но никаких проблем не возникло. Книжник сел в полупустой автобус, и пожалел, что так хорошо выспался: сейчас бы как раз подремать. От скуки стал смотреть в окно, на номера встречных машин, Аркадий обещал ему сторговать у друга внедорожник. Это было бы кстати. Их автобус вдруг замедлил ход и прижался к обочине. На скорости пронеслась мимо будка УАЗа, за ней, урча сиренами, две скорые и какая-то иномарка, Адриан не рассмотрел. Какие-то горные соревнования. А шуму-то, шуму-то…
Пошёл снег: сначала колкой дробью, потом повалил хлопьями. Вывернув из-за поворота, автобус снова сбавил скорость и остановился. Раздались громкие возгласы и женский визг. Адриан вскочил, и столкнулся в проходе с двумя подростками, протолкнул их вперёд и прильнул к окну. На горном заснеженном откосе суетились люди, кто-то громко требовал лебёдку и трос, санитары раскладывали носилки, нецензурная брань сливалась с работой моторов. Адриан вышел вслед за пассажирами из автобуса, и несколько минут наблюдал за происшествием. Первый раз недобрым предчувствием кольнуло сердце, когда по склону прошли два санитара с носилками. Жёлтую куртку с синими вставками на носилках он увидел издалека. Нет… показалось. Изувеченный труп не мог быть… Не мог быть. Они давно на базе… Как же… Парфианов ринулся вниз по склону, обременённый сумкой, которую не догадался отбросить. Кто-то что-то орал, он не слышал. На середине спуска провалился в снег и съехал вниз на спине. Тут же вскочил на ноги и закачался, удерживая равновесие на отвесно уходящем вниз речном берегу. Потом опустил сумку и тихо опустился на неё на колени.
В пойме заиндевевшей реки лежал искорёженный УАЗ с названием их агентства на борту.
Глава 7
Мысли кончились. Книжник просто бездумно смотрел вниз, леденея на холодном ветру. Очнулся, когда мимо прошли санитары с носилками, едва не задев его, да на плечо его легла чья-то рука. Он обернулся. На него сверху вниз смотрел мужик лет пятидесяти, одетый в камуфляж. «Вы их знаете?»
Парфианов вздохнул и кивнул, потом попытался подняться с колен, но не смог этого сделать, пока тот не протянул ему руки. С силой уцепившись за неё так, что мужик покачнулся, поднялся, оказавшись на голову выше его.
— Кто вы?
Он безучастно назвался, проглотив ком в горле, и рассказал, что это весь отдел его конторы, их было семь человек. Он должен был быть восьмым, но опоздал, решил догнать их утром, поехал автобусом. Его монотонный рассказ то и дело прерывался руганью санитаров и криками каких-то мужчин в лыжных костюмах.
Если кто-то при падении и остался в живых, ледяная зимняя ночь не дала бы выжить никому. Они выехали где-то в половине четвёртого, здесь, в нескольких километрах от базы, притом, что скорость была не больше пятидесяти, были около половины пятого. Это сумерки. Судя по следам на склоне, они соскользнули на повороте, повредив два столбца. Трасса могла быть пустой и заметили их только утром. Адриан поймал себя на том, что готов стоять и рассуждать часами о чём угодно, чтобы только не идти туда — к санитарной машине.
Но идти пришлось, и он, пару раз упав на скользком склоне, снова поднялся на трассу. Его попросили посмотреть. Женщин он узнал сразу. Светлана. Марина. Анжела. Таня. Трупы были ужасны, и он торопился, имени шофёра он не знал, Вадим Володин, Дмитрий Смирницкий… Ему стало дурно, тёмное дымное марево кружилось перед глазами, он подошёл к последним носилкам. Глянул мельком. Аркадий Парфианов.
— Твой брат, что ли? — мужик в камуфляже, оказывается, запомнил его странную фамилию.
Адриан хотел было сказать, что Аркадий — сын его дяди, брата отца, но передумал, просто кивнул. Больше его ни о чём не расспрашивали и на милицейской машине он добрался до города.
Жуть похорон, на которые, как ему показалось, собралось человек пятьсот, запомнилась кошмаром. Приехали отец и мать Адриана. Он много лет не видел их вместе. Приехала и располневшая после недавних долгожданных родов сестра. Отец Аркадия держался спокойно, но родня не отходила от него. Троих отпевали в церкви — и Адриан мельком видел Иллариона, тот подошёл на минуту и спросил, где он живёт? Адриан назвал адрес, и монах снова исчез. Близкие кого-то из погибших заказали оркестр, и ужасные звуки литавров и надрывное завывание труб довели Парфианова до истерики.
Он всё время испытывал мучительное чувство вины, — если бы он не задержался, они уехали бы раньше, и, может быть, благополучно проскочили бы опасный поворот.
«Ибо отходит человек в вечный дом свой, и готовы окружить его по улице плакальщицы; доколе не порвалась серебряная цепочка, и не разорвалась золотая повязка, и не разбился кувшин у источника, и не обрушилось колесо над колодезем. И возвратится прах в землю, чем он и был; а дух возвратился к Богу, Который дал его…»