Глава 8
Проснувшись, вздрогнул: ему показалось, что отвратительный болотный запах витает в комнате.
Подошёл к зеркалу, оглядывая небритое лицо. «Человек вмещает ровно столько Истины, насколько истинен сам» А насколько он истинен? Чтобы понять это, нужно было установить степень своего соответствия Истине, а как это сделать, если не понимаешь самой Истины? Получался замкнутый круг.
Парфианов не воспринял всерьёз насоновские слова о своей чистоте. Бред. Вспомнил некоторые подробности своего тихого романчика с библиотекаршей. Передёрнулся. Вспомнил толстовское: «Я понял, что истину закрыло от меня не столько заблуждение моей мысли, сколько самая жизнь моя. Я понял, что мой вопрос о том, что есть моя жизнь, и ответ: зло, — был совершенно правилен. Неправильно было только то, что ответ, относящийся только ко мне, я отнёс к жизни вообще…»
«Человек вмещает ровно столько Истины, насколько истинен сам…»
В их отдел перевели несколько человек из других отделов, нескольких приняли с улицы. Волей обстоятельств вынужденный руководить, что нервировало и отягощало его, Парфианов неожиданно столкнулся с вещами, ранее для него немыслимыми. К нему в кабинет порой наведывались молодые, только что набранные юноши, которых, даже не понимая, что есть Истина, любой диагностировал бы как законченных негодяев. Ему предлагались наиподлейшие прокрутки, омерзительные и опаснейшие сделки, на которые решиться мог только человек без чести. Потрясала как раз неоперённая юность, способная на подобное. Другие щенки забегали с доносами на коллег, правда, тут же, заметив его остановившийся чёрный взгляд, ретировались.
Двух таких он убрал, как не прошедших испытательный срок. Но сути это не меняло. Молодняк последних перестроечных лет шокировал — пустотой и единственным глупейшим желанием урвать жирный куш — и смыться. Его поколение — и он неоднократно думал об этом — делилось не по склонности к физике или лирике, это осталось в шестидесятых, оно, метаморфизируясь в годах, расчленялось, скорее, на стяжателей и богоискателей, при явном превалировании первых над вторыми. Но и те и другие в какой-то мере одинаково обладали трезвомыслием и осторожностью в суждениях и поступках.
У подрастающих щенят тормозов не было.
Не обходилось и без известных проблем. Молодые сотрудницы, узнав, что он не женат, часто заглядывали к нему в кабинет в коротеньких юбчонках, осторожно ступая по скользкому полу на аршинных каблуках. Он глубоко вздыхал над юной глупостью, но смотрел на дурочек с доброй улыбкой. Одной, особо настойчивой, с некоторым усилием, ибо его былой артистизм начал убывать от отвращения к нему его носителя, горестно поведал о своей страстной любви к замужней женщине. Оскорблённая девица, разумеется, считающая, что ей несть равных, удалилась, но сказка её усилиями разошлась по конторе, и стало спокойнее.
Но только на время. Парфианов с ужасом замечал в этой новой человеческой поросли, племени младом и незнакомом, черты откровенной порочности. Воспитанный на литературе хоть и периода распада нравственности, но всё же сохранявшей нравственную вменяемость, он вглядывался в этих юных кривоногих пигалиц-Джульетт с оторопью. Чем моложе они были, тем менее имели понятие о скромности. Парфианов окаменел, когда одна из них, добиваясь приёма на работу, в качестве лучшей рекомендации сообщила, что готова не только на обычный секс, но и весьма сведуща и в анальном, и в оральном, причём, если он сомневается, она готова продемонстрировать своё мастерство на месте. Девицу Парфианов отправил восвояси, выразив мысль, что требовавшийся ему специалист по рекламе должен обладать несколько иной квалификацией. Придя в этот вечер домой, понял, что в четырёх стенах один не усидит — душила тоска.
Он постучался к Лилиенталю.
Михаил Аронович, как всегда, закутанный клетчатым пледом, смотрел телевизор. Адриан примостился рядом на диване, и, пока хозяин гостеприимно вытаскивал из буфета какую-то бутыль и бокалы, смотрел на экран. Он вдруг вспомнил, что не включал свой уже несколько лет. На работе его сослуживцы обсуждали новости — в том случае, если происходило что-то грандиозное: какой-нибудь жуткий теракт, большая авиакатастрофа или крупное убийство. Парфианов предпочитал, чтобы вся информационная муть проходила через другие головы, фильтруясь и оседая на чужих мозгах, до него же доходило лишь то, что в какой-то мере было самым значимым. Да, проколы были неизбежны: он считал живыми многих умерших, не знал имени очередного премьера, путался в последовательности событий, относя их не к тому месяцу и году. Но это было неважно.
Сейчас Парфианов с некоторым интересом после многолетнего перерыва смотрел на экран. Отметил, что уровень трансляции вырос, камеры, установленные в самых неожиданных местах, давали интересные ракурсы, оформление студии было современным и привлекающим внимание. Но все это мгновенно забылось, едва он разобрался в происходящем.
Дебатировался вопрос допустимости орального и иных видов секса. Книжник почувствовал, что кровь приливает к лицу. Он не был особо застенчив, не был, как считал сам, и ханжой, но есть вещи, демонстрация которых была, по его пониманию, невозможна. Даже не потому, что это постыдно, а скорее потому, что подобной демонстрацией всё профанируется.
Михаил Аронович между тем разлил по бокалам хранившийся у него подаренный кем-то херес, и Адриан пригубил вино. На экране же отвратительно раскормленная дама лет непонятных, ибо лицом напоминала свиной бок, рассказывала о пережитых ею оргазмах. Книжник взглянул на старика-еврея и не заметил в нём ни малейшего замешательства. Тот насмешливо пялился на экран, зло комментируя внешность выступающей, ронял замечания едкие и ироничные.
Адриан слушал несколько минут, потом решился спросить.
— И давно такое транслируют?
Лилиенталь бросил на него недоумённый взгляд, но тут же и ответил:
— А… Я и забыл, что вы не смотрите. Уже несколько лет и транслируют. — Грассирующая речь еврея странно успокаивала, почти убаюкивала Адриана. — Новости о взрывах и убийствах, песни и секс. Всё это мне очень нравится, юноша. Сначала кого-то убивают или взрывают дом, потом поют про лунных котов, потом вас — в ваши-то шестьдесят пять — учат в разных позах детей делать, чтоб потом было кого взрывать. Это понравится любому человеку с чувством юмора.
Адриан вздохнул. Оказывается, его дружок Веня Шелонский попросту опережал своё время. Понял Парфианов и пришедшую к нему накануне девицу — она вовсе не была юной шлюхой, как он было подумал. Это было дитя нового времени. Когда тебе с экрана телевизора говорят о том, как правильно мастурбировать, и какую позу лучше принять для анального секса — надо быть весьма неординарным человеком, чтобы спросить, а надо ли вообще это знать и этим заниматься?
Но неординарность в век атома равнялась гениальности.
Книжник, кстати, обратил внимание, что с началом эры телевидения гениальность практически исчезла. Она перестала быть темой разговоров и обсуждений. Восемнадцатый и девятнадцатый века без устали муссировали эту тему, но двадцатый хранил по этому поводу утробное молчание. Можно ли сохранить оригинальность мышления, если сидеть у этого ящика хотя бы по часу в день? Парфианов спросил об этом у старика. Тот понял его.
— Если вам шестьдесят пять — вас уже никакой ящик не изменит. Если же начать с пяти — вас ничто не спасёт.
Парфианов спросил, нельзя ли переключить на другой канал? Михаил Аронович с готовностью щёлкнул кнопками на пульте. Там и вправду пели. Полуголая девица сообщала, что родилась в Сибири, хотя едва ли это кого-то могло заинтересовать. На следующем канале шли новости, ещё на одном — демонстрировался документальный фильм про летучих мышей, и нетопырей Книжник попросил оставить. Рукокрылые были забавнейшими тварями, они с интересом досмотрели до конца, потом Лилиенталь рассказал, как у его друга-геолога однажды летучая мышь запуталась в волосах. Потом снова последовали новости, и где-то что-то опять горело, взрывалось и падало.
— Как-то странно, юноша, — походя обронил Лилиенталь, — у древних были Венера и Дионис — боги любви, вина и веселья. В Средневековье — любящий Бог, пьющий вино с мытарями и грешниками — Христос. А у нас вместо них — Дарвин с его мартышками, Фрейд, комплекс неполноценности, психоанализ, алкоголизм, секс и взрывы. И кто-то ещё говорит о прогрессе?