Книжник кивнул и подумал, что он, оказывается, тоже — инок, иной и нездешний. Теперь это становилось слишком явным.
Вечерами, возвращаясь домой, Книжник не включал свет, часами сидел в кресле у окна. Завёл странную привычку — загадывать, когда в соседнем доме, чей фасад виднелся напротив, погаснет последнее окно. По лёгкому головокружению Парфианов понимал, что в этот день забыл поесть. По птичьему щебету в тот год понял, что пришла весна.
Заходил Книжник и в церковь. Золотясь в свечном пламени, сияли ризы священников. Глаза ангела с алтарной двери глядели в душу с немой укоризной. Но запах ладана был ему тяжёл. Из окна в церковном притворе искривлённый древесный ствол казался сломанным, и Адриан ловил себя на том, что сквозь кружево решётки любуется цветущей вишней.
Парфианов видел, что изумляет своего начальника, с которым теперь пришлось общаться напрямую. Тот смотрел первое время совсем недоверчиво, хотя Адриан не понимал, отчего тот столь напряжён и чему удивляется. Спустя некоторое время взгляд Даниила Андреевича стал мягче и жалостливее. Парфианов был слишком погружён в себя, чтобы задумываться над этим. Он методично и профессионально делал своё дело, и больше всего хотел, чтобы никому до него не было дела. Однако снова и снова ловил на себе изучающий взгляд начальника. Тот то и дело странно провоцировал его, понуждая высказываться по вопросам, весьма далёким от интересов Парфианова. Тот был слишком мёртв для лжи и отвечал искренне и бездумно, не стремясь произвести впечатление. Книжник был равнодушен к карьере, и этот прощупывающий его человек был ему не нужен.
В апреле он был неожиданно назначен замом, став вторым человеком в агентстве, к этому времени именовавшемся уже компанией. Назначению Парфианов сначала удивился, но поразмыслив, понял, что руководило его боссом.
Весной, когда он чуть ожил душой от зимнего кошмара, узнал, что ему предстоит командировка на Украину. Сразу согласился — слишком велико было желание сменить обстановку. Около вокзала, где брал билеты, столкнулся с Илларионом. Тот, узнав, что Адриан едет в Киев, оживился. Он, как оказалось, заочно учился там в Духовной Академии. Спросил, будет ли у него возможность зайти в Лавру, передать пакет монаху Викторину? Адриан усмехнулся, ответил, что даже если бы у него такой возможности и не было, он бы изыскал её — для того, кому, после Бога, обязан жизнью.
В переданном пакете были какие-то бумаги и книги, дополнительно ему был вручён план Киева, где он никогда не бывал, и объяснено, как добраться до Успенского храма и монастыря. К несчастью, дела завертели Адриана, подписать все необходимые договоры удалось только в последний день около шести пополудни. Парфианов махнул рукой на обед и взял такси до Лавры.
…Зримая издали, Лавра начиналась за три сотни шагов до входных ворот в монастырь, где привычный асфальт тротуара неожиданно сменился брусчатым камнем мостовой. Парфианов остановился у парапета на спуске, обернулся вспять на купола Успенского храма, на белизну весенних облаков на закате, на резные ажурные решётки у дороги и возвышающуюся колокольню Лавры и прошёл в монастырские ворота.
Стоило спросить об отце Викторине, ему показали звонок у входа. «Звоните, он спустится. Он несёт послушание в пещерах, и проводит вас вниз. Сейчас пещеры уже закрыты». Вниз? Пещеры? Об этом Илларион ничего не говорил. Адриан позвонил, и пожилой монах вскоре, обогнув корпус, вышел ему навстречу. Узнав, что он не паломник, а приехал с передачей от Иллариона, кивнул. Не возьмёт ли он для Иллариона несколько книг? Да, конечно, — Парфианов замялся, объяснил, что завтра утром уедет. Что за пещеры здесь? Монах не удивился, просто кивнул, открыл массивные двери и через ещё несколько дверей провёл его вниз, сказав, что сам вскоре придёт проветрить здесь.
Адриан оказался в странных подземных катакомбах, узких и длинных лабиринтах, в которых на небольших углублениях в стенах стояли гробы — дубовые раки мрачного тёмного дерева с застеклёнными крышками, сквозь которые видны были облачённые в погребальные саваны тела монахов. Книжник не ожидал такого и просто омертвел. Над раками были портреты, изображавшие мужчин в черных рясах. Гробницы тускло освещались горящими кое-где лампадами и неярким светом вделанных в стены фонарей.
Чуть придя в себя, Книжник медленно пошёл вперёд. Это был сложный разветвлённый лабиринт, переплетение коридоров, ответвляющихся кельями затворников, помещениями трапезной и подземными церквями с небольшими алтарями и крохотными притворами и везде — в коридорных нишах, в трапезе, в храмовых притворах — стояли гробы.
Сделав круг, Книжник сноваа оказался в том самом месте, где вошёл, и остановился перед гробом. Под прозрачной гробовой крышкой лежало тело, облачённое в зелёный парчовый саван. «Илия из города Мурома», гласила старославянская вязь. С портрета смотрел шестидесятилетний человек с округлым добрым лицом и умными живыми глазами. Тихо появившийся позади него монах в ответ на его недоумение, подтвердил: «Все верно. Тот самый. Былинный Илья из села Карачарова, что под Муромом, сын крестьян Ивана Тимофеевича и Ефросинии Яковлевны, пришёл в стольный Киев-град в княжение Владимира Красное Солнышко, долго служил ему, ибо в былинах упоминается эпитет «старой», в пещеры же киевские ушёл после смерти князя. В пещерах монахи стали жить при Ярославе Мудром, сыне Владимира. В былинах повествуется и о смерти Ильи: раздав всё, что имел, «церквам, монастырям и сиротам», богатырь святорусский удаляется «в пещеры киевские, горы каменные», и там «окаменевает». Монахи в Печорской обители говорят, пояснил Викторин, Илья в конце жизни подвизался как инок.
В парчовом саване Книжник увидел небольшое отверстие, в которое была продета узкая потемневшая рука. «Сие — явленное чудо Господне, тысячелетнее нетление, осязаемое свидетельство святости», пояснил монах тоном, каким Илларион объяснял ему, как добраться до Лавры.
Адриан парализовано молчал, а монах повёл его в одно из обычно закрытых для посетителей ответвлений пещерного лабиринта. Грунт здесь был очень мягкий и легко рылся обычной лопатой, как и во всех пещерах, была повышена влажность, и на вдохе ощущалась чуть душноватая сырость. Потолок почернел от испарений влаги, и Викторин рассказал, что монахи, живя в таких пещерах, ловили кротов, а затем выпускали их под своды пещеры. Крот прорывал отверстие до поверхности земли, и это было единственной вентиляцией.
Они снова вышли в открытый для посетителей лабиринт, где такие же стены в поздние века, дабы спасти их от разрушения, укрепили, оштукатурили и расписали. Со временем росписи приходили в ветхость и разрушались, их зарисовывали вновь, а после, уже в веке нынешнем, воинствующие атеисты забелили фрески известью, в одночасье изуродовавшей и разрушившей всё. Правда, два-три фрагмента росписи оставили — по непонятным причинам, возможно, пролетариям с «кипящим разумом» просто не хватило извёстки.
Адриан всё ещё молчал. Объяснить нетление тел подвижников Лаврских пещер, сохранившихся в душной влажной сырости подземелий, он не мог, и спросил Викторина, что такое «подвижник»? Это от слова «подвиг», ответил тот, хотя для современного человека родственность друг с другом этих слов неочевидна. Для нас «подвиг» — это спасти кого-то, тогда как исконный смысл — «подвинуть», «продвинуться», и понималось под ним всегда самое сложное — победа над собой, спасение своей души, освобождение от рабства греху и, наконец, уподобление Христу. Именно это утраченное понимание подвига и руководило тысячелетие назад людьми, влекло их покидать города и веси, бросать всё нажитое, и — искать одиночества в диких пещерах.
Викторин продолжал говорить, и Книжник поймал себя на новом непонимании. Искать Бога в небесах — и затворяться в пещерах? Зачем? Желать обрести ангельские крылья — и носить на измождённом теле вериги? Не есть неделями и лишь оплакивать свои грехи? Книжник осознавал только то, что эти люди понимали что-то, чего не в состоянии вместить он.
Однако кое-что Книжник понял. Эта жизнь в молитвах Высшему, пусть и не понимаемому им — была выше, стократ чище и возвышенней жизни его коллег, распутной и бессмысленной. Стократ важней и его жизни, пустой и никчёмной. Именно это Парфианов понял, ещё не поняв самой Истины. Несчастные пустейшие девицы, видевшие смысл жизни в том, чтобы «не прожить молодость зря», мужчины, коими управляли их гениталии, ничтожество целей которых определяло и ничтожество душ, — он не хотел быть с ними. Он был — иным.