Какой там Веня?! Лежащий в гробу был испитым человечком лет шестидесяти с землисто-коричневым лицом. Следы ужасной болезни проступали и в истончённых руках, и тощей шее, и в абрисе скелетообразной фигуры под покрывалом. Однофамилец…
Парфианов ошибся. Это был не он. Осторожно обернулся, решив незаметно уйти и, сделав несколько шагов к воротам, снова заметил Лилиенталя. Тот увидел его и тихо приблизился.
— Боже мой, бедная Ирина, ведь единственный сын… просто кошмар, — со своей обычной грассировкой произнёс он, и Парфианов поймал себя на смутном воспоминании. «Что такое кошмар, ваше поколение даже не подозревает…» Коган. Университет. Стук тросточки по ступеням. Как далеко всё.
Неожиданно Парфианов задумался.
— Эта та, заплаканная рыженькая женщина? — он не заметил, чтобы Михаил Аронович подходил к кому-то ещё.
— Да, его мать Ирина Борисовна. Мы работали вместе на одном заводе, в КБ.
Парфианов снова остановился. Как же это? Женщине на вид было лет шестьдесят. Он снова резко обернулся на гроб. Теперь он смотрел на покойника с другой стороны. Не доверяя глазам, сделал ещё несколько осторожных шагов к гробу. Боже мой. Это все-таки Веня. Парфианов приметил и родинку на скуле около глаза, и форму ушей — странно маленьких, плотно прижатых к голове. Тонкий нос, губы, бесцветные и мертвенные, но полные по бледным очертаниям. Это надо же…Господи. Это был Веня.
Адриан глубоко вдохнул, опустил глаза и снова осторожно отошёл от гроба к Лилиенталю. Сказал, что, пожалуй, пойдёт. Выслушал просьбу старика загнать домой Кантора и покормить его. Кивнул, ловя себя на желании как можно скорее оказаться дома. И, ещё не миновав ворот, почему-то ощутил, как и по окончании университета, что со смертью Вениамина, которого он и не видел-то лет пятнадцать, кончилась ещё одна эпоха его жизни.
Из дома, глядя, как лакомится полосатый Кантор пакетиком «Вискаса», позвонил Насонову. Сообщил новость. Алёшка выслушал недоверчиво, отзываясь на его слова скорее мычанием, чем словами. Они ещё не достигли тех лет, когда смерть ровесников естественна и понятна. С этим же человеком в жизни было Парфианова связано слишком много, чтобы обойти его смерть полным молчанием. Насонов, понимая это, наконец высказался:
— Вот те и Божьи мельницы.
Ничего определённого в этом высказывании не было.
Впрочем, Парфианов ничего определённого и не ожидал.
Часть четвертая
Глава 1
Однако, то, во что не хотел верить Адриан когда-то, слыша пророчества Иллариона, теперь сбывалось над ним. Парфианов перестал — причём, как казалось ему, без всякого повода и его вины, ощущать в своих венах ток Вечности. Благодать ушла от него. Нет, Истина не исчезла совсем. Она прочно жила в нём, определяла его мышление, суждения, мнения и поступки, но то ликование, что озаряло его жизнь, померкло, отошло, исчезло.
Книжник ничего не понимал. За что? Это было непереносимо. Приговорённые к смерти в час предрассветный, плачущие по мертвецам у ям погоста, вопиющие в скорби дней о бездетности казались ему теперь счастливей его, словно облечённого погребальным саваном, скорбящего о негаданном, потаённом отшествии Господа. Почему, почему Он оставил его? За что?
Переживание потери благодати было мучительно. Книжник пытался молиться — и не было сил, в него медленно вливалось что-то новое, холодное, как ртуть, леденящее и убивающее. В нём — и он с ужасом заметил это — вновь пробудились и с новой силой зазвучали все, казалось, давно изжившие себя низменные влечения. Он с горестным изумлением понял, что личность его, полное семилетие растворяясь в Боге, не исчезла и не преображена полностью. Бездна, чёртова пропасть, снова подняла свои бездонные глаза и изредка встречалась глазами с ним. А он совсем отвык от её глаз и пугался.
Между тем, вера так утончила сознание, что он, безжалостно судя себя, полагал, что пал глубже, чем прежде. Минутами поддавался искушению считать всё, что с ним случилось, иллюзией и фантазией, временами становился ожесточённым и саркастичным, — но стать прежним уже не мог, чудо пережитого оставалось в нём.
Его терзала и не давала покоя божественная тоска. В подземельях его души клубился сумеречный мрак погоста, слышались погребальные стоны. Дух Господень отошёл, и как кровь из венного пореза — из него уходила жизнь. «Господи, не отринь меня! Сжалься! Благодать твоя — пульса биение. Ты — Свет во тьме моей, исповедание в молчании, радость — в скорби, покой — во смятении. Если я оскорбил Тебя — прости меня, сжалься, вернись…»
Илларион, как мог, успокаивал его. Подобные состояния преодолеваются только ясным пониманием того, что происходит. Это — испытание, его нужно тоже смиренно нести. Это промыслительно, это просто время, в течение которого личность должна безмолвно и кротко давать Духу работать с собой, терпеливо перенося неизбежные страдания. Книжник слушал, кивал головой, но не обретал покоя. Был на грани нервного истощения, его мучили бессонница и подавленность. Недостижимость утраченного угнетала.
Безблагодатный и пустой год усугубился страшным известием о смертельной болезни матери. Он полгода метался между городами, пока всё не закончилось. Но похорон почти не запомнил, — точнее, в памяти отложились только странные лица людей морга и кладбища.
В это же время с ним произошёл и странный казус. Адриан знал, что божественное и дьявольское всегда рядом, но дьяволу внимания никогда не уделял. Нечистый существовал где-то на периферии его сознания и никогда, кроме того, единственного раза после первой исповеди, не персонифицировался. После крещения Книжник почти забыл о своём единственном видении, но теперь снова начал ощущать его присутствие возле себя.
Все семь лет ему не снились сны, точнее, если и снились, то пробуждение напрочь стирало их. Мир его был чёток, конкретен и ясен. Теперь раскованное, порвавшее удила воображение, которого он семь долгих лет был, казалось, лишён вообще, вдруг проступило и заплясало свой разнузданный, безудержный, кошмарный танец.
Книжник перепугался. Что с ним? Его сотрясало. Внешне не происходило ничего особенного, но через его мозг вдруг заструились непонятные вихри, странные сюжеты невиданных повестей, старых позабытых легенд, странные люди и неизвестные лица вторгались в него, как к себе домой.
Книжник стал ловить себя на нелепом и бредовом ощущении. В нём снова роились прежние фантомы студенческих времён, он стал замечать, что сведённые воедино Бог весть из каких читанных им опусов, они враждуют между собой и дебатируют о Вечном, доказывают недоказуемое, творят чёрные мерзости, синтезируют философский камень, создают Голема, упиваются развратом и продают душу дьяволу…
Где-то за задворках памяти горели костры инквизиции, красавец-прелат в алых ризах швырял в пламя какие-то рукописи, спорил с одетым в короткий плащ человеком о церковных канонах, на Козьих лугах бесновались голые старухи, кто-то козлоногий играл на свирели, кто-то воровато подсыпал в вино белый кристаллический порошок…