На рабочем столе компьютера громоздились десять романов. И что с ними делать?
Книжник вышел в мир и… побрёл к книжному магазину. Четыре года промелькнули для него одним днём. Он не помнил событий этих лет, почти не различал день и ночь. Сейчас заметил, что болят ноги в коленях, ноет шея, временами спирает дыхание. Он, от природы наделённый богатырским здоровьем, чувствовал себя неважно.
Все эти годы он почти ничего не читал: работа не оставляла времени. Теперь остановился около полок, посмотрел классику, привычно гладя корешки ласковыми пальцами, потом набрал несколько бестселлеров, лежащих на низком квадратном постаменте в центре магазина. Вдохнул любимый запах бумаги и клеевых переплётов.
Но дома, разобравшись в купленном, ахнул. Оккультная глупость, дамские романчики о каких-то пустых бабёнках, вторичные и второсортные детективы, от которых у него сводило зубы. Вал пошлости и атеизма. Книжник подлинно удивился. Что это? Потом стало тошно.
Сопоставив то, что написано им, с тем, что издаётся, Книжник мысленно поставил огромный крест на попытке издаться. Это было просто смешно. Его вдруг ударил нелепый вопрос: как Господь мог дать человеку талант — если он никому не нужен? Ненужные миру дары — не Господни. Но опубликовать его романы было немыслимо, и дело было совсем не в деньгах, изданное за свой счёт, и он знал это, автор вынужден был раздавать в тех пределах, куда дотягивалась рука. Между тем, его книги там, куда дотягивалась рука, были никому не нужны. Зачем же они написаны?
Книжник поморщился. Эти вопросы годами почему-то совершенно не волновали его, но теперь проступили как осколки стекла под босыми ногами. Неужто Господь подшутил над ним? Шутит-то обычно дьявол. Да, полно, а подлинно ли это был талант? Может он в прельщении принял бесовское искушение за Божественный дар?
Теперь Книжник начал искать книги о творчестве. В церковных трудах этой теме внимания практически не уделяли. Книжник понимал — почему. В таланте есть нечто, порождающее гордыню, идея твоей личной избранности искусительна, и говорить всем о том, что касается нескольких — нелепо.
Но когда это сваливается на тебя — что делать? — надо искать ответ.
Проблема Книжника была не в признании или непризнанности. В его годы не было ничего неприятней шума и суетности, ничего уже давно было не нужно, беда была в ощущении того, что усилия пропали зря. Ведь ему казалось, то это очень нужно. Его груз был тяжёл, но он черпал в нём силы, и если отнять у него понимание смысла и цели этого труда — всё оборачивалось катастрофой. Ему будет незачем жить. Даже если это талант, и даже от Бога — ужас его ненужности превосходил радость осознания избранности едва ли не втрое.
…Впрочем, ему помогли советами два мертвеца, живой и мёртвый. Монах сказал, что он может выйти на православные форумы и попросить оценить свою работу, а второй, Гораций, через века напомнил свой совет: «пусть рукопись лежит у тебя девять лет». Книжник кивнул. Это его устраивало. Отсрочка давала возможность поправить здоровье и разобраться — с романами и в себе.
Он хотел понять, являются ли его романы проявлением Духа Святого или они — следствие прельщённости? Сам он решил, что в первом случае — они дойдут до читателя — хотя бы как opus posthumum, а во втором — их нужно будет переложить в корзину на рабочем столе и нажать «delete». Ведь — не верьте дьяволу — рукописи горят. Ещё как горят. Иначе бы мы имели второй том «Мёртвых душ». Чтобы быть в Истине требуются немалые духовные усилия. Если же они раздваиваются — на литературу и на совершенствование себя — они ослабляются вдвое. И важно понять — стоит ли подчиняться идущему через тебя потоку силы? Если он от Бога — стоит. А если нет? Ты рискуешь и не сделать ничего стоящего — и потерять душу в прельщённости мнимым талантом.
Илларион и Алёшка недоумевали и втайне от него пожимали плечами: чего он мечется? Уговаривали послать что-нибудь в издательство. Им казалось, что его проблема — войти в литературу. Но ему это вовсе не было нужно. Это обременило бы, затруднило и испортило жизнь — спокойную и размеренную. Он не знал забот, был одинок и свободен, ему хватало на все с избытком, тем паче, что потребности всегда были дикарски ограничены. Он не хотел быть писателем. Ему это было не нужно. Он не хотел этим заниматься.
Но ему это было нужно — как человеку Бога, потому что написанное должно было читаться, понимание этого проступало помимо него.
Насонов уговорил его разместить свои романы на крупных ресурсах. Это давало возможность понять, насколько он нужен, и Книжник подлинно благословил интернет. Раньше писатель, если его книги не укладывались в издательский формат, был обречён. Теперь нестандартность не была препятствием на пути к читателю, и Книжник, разместив свои книги в самиздате, нашёл свою аудиторию, а через пару лет — и издателей.
Его мысли о ненужности постепенно ушли. Кризис духа был преодолён. «Боже, молился он, ты привёл меня в литературы, ты и помоги мне выжить в ней».
Он снова начал писать. Если раньше он боялся, что источник вдохновения иссякнет, и он превратится в мумию, то теперь этот страх прошёл. К нему пришло умение писать спокойно и ровно, идеи же рождались от любого соприкосновения с миром. Он отметил, что смотрит вслед сгорбленной старухе или следит за приключениями кота, пытающегося поймать воробья возле лужи, только затем, чтобы вбить в память образ, который мог пригодиться для романа. Луч солнца, пронизывающий липовые соцветия на летнем ветру, просвечивающий листья до бледно-салатной желтизны, был для него только образом. «Запомни это», говорил он себе. И запоминал, что форма липовых листьев — округлая с заострённым навершьем, а вот лист вяза — шершав, точнее, шероховат, как наждачная бумага, и жёсток на ощупь.
В это же время Книжник подобрал на улице котёнка, чёрного, с зелёными, как трава, глазами, а вскоре ему под пару взял ещё одного, назвав их Домиником и Бенедиктом. Коты не очень-то ладили друг с другом, временами, свиваясь клубком, дрались на коврах, их обоих гонял на лестницах в подъезде полосатый лилиенталиевский кот Кантор. Но в самом Книжнике оба кота неизменно признавали Господина и Хозяина. Когда он писал, Доминик с Бенедиктом сидели по обе стороны от него — на диване и на полке камина — и урчали, колдовски поблёскивая зелёными глазами.
Теперь он был гораздо более открыт людям, чем раньше. На его пятидесятилетие в компании его поздравили все, ему показалось, с искренней любовью, и отчасти понял, почему: он никогда не участвовал в местных интригах и дрязгах, и никому не делал зла. При этом — всегда улыбался: почти неосмысленной, потаённой улыбкой. Свою жизнь Книжник по-прежнему осмыслял как счастье. У него было все, что ему нужно, его равно радовали дождь и солнце, он обрёл Бога, нашёл и себя, хоть никогда не искал. Книжник считал, что он смог выполнить предназначенное ему, и все остальное меркло и растворялось в этой мысли. Если он чему и удивлялся, так это тому, что жизнь длилась, не завершалась.
Книжник подумал, что то, что случилось с ним, было нужно скорее для него самого, нежели для кого-то. Он высказал самого себя — полностью и до конца и — освободился. Пятнадцатый роман он счёл итоговым и постарался отрешиться от литературы.
Адриан вернулся в мир.
Глава 4
В мире тем временем происходило невесть что, Крым стал нашим, последовали санкции, в моду вошёл патриотизм, но Книжника это по-прежнему не интересовало. Он предпочитал не беспокоиться о вещах и обстоятельствах, изменить которые всё равно был не в силах, и предпочитал делать только то, что зависело от него.
И именно в это время Книжник — Бог весть с чего — решил покончить с одним навязчивым для него мелким грешком: курением. Курил он мало, пачки хватало на пару недель, но сейчас, отвлёкшись от литературной работы, он решил окончательно разделаться с сигаретами. Усилием воли легко избавился от зависимости, и даже сам удивился былому пристрастию. Он пришёл в церковь с радостным чувством маленькой победы над собой, но едва переступил порог, радость его мгновенно померкла: здесь немыслимо было сказать об успехе в духовной жизни.