Духовная жизнь здесь успехов не принимала.
Книжник нахмурился, потом вяло перебрал в памяти список грехов, подумал, что наверняка грешен гордыней, пробормотал это на исповеди и был пропущен на Евхаристию. Христос смотрел на него сбоку от Царских врат сочувственно, и Его взгляд мгновенно успокоил мятущуюся душу Адриана. Он причастился, потом, не дожидаясь конца службы, вышел из храма. Душа была спокойна и странно пуста, казалось, через неё проходил ветер.
Потом произошёл странный случай, который ударил не по-детски больно. Книжник как-то познакомился в храме с пожилым учителем литературы. Дмитрий Игоревич Цыпин был не в ладах с интернетом, но на шестидесятилетие ему подарили планшет, и Цыпин часто заходил к Книжнику, прося загрузить ему туда церковные книги. Адриан охотно выполнял его просьбы, старик читал медленно и вдумчиво, после любил обсудить прочитанное.
Как-то учитель принёс Парфианову голубую книжку в мягкой обложке и посоветовал прочесть. Оставшись один, Книжник пролистал её и ужаснулся. Автор книги был, в его понимании, не православным, но сумасшедшим, одержимым одновременно манием преследования и манией величия. Свое мнение он высказал на следующий день Дмитрию Игоревичу.
Тот обиделся, точнее, посмотрел не него с жалостью, свернул разговор и быстро ушёл. Книжник только пожал плечами и тут же забыл о нём. Однако спустя несколько недель Цыпин неожиданно вернулся.
— А ведь вы были правы, Адриан, — сказал он с порога странно виноватым тоном. Казался растерянным и удивлённым.
Книжник, давно забывший предмет их размолвки, поднял на гостя удивлённые глаза.
— Оказывается, книга Вейника, которую я вам приносил, не православная. Вчера о ней спросили Кураева, и он сказал, автор вовсе не православен, — пояснил он.
— Так я вам об этом и говорил, — развёл руками Книжник.
— Ну, — уклончиво произнёс Дмитрий Игоревич, — то вы, а тут сам Кураев.
Книжник улыбнулся. То, что старый учитель стремился опереться на авторитет видного богослова — в этом он ничего дурного не видел. То, что не воспринял его мнение, как истинное, тоже не обидело. А вот то, что в свои шестьдесят лет этот человек был настолько не уверен в своем собственном мнении, точнее, просто не мог его составить, — удивило.
— Я просто не понимаю, — продолжал Цыпин. — Там же написано: «По благословению митрополита»… Уж митрополит-то понимает, что ересь, а что нет.
«Надо бы самому понимать», — подумал Парфианов, но промолчал.
Цыпин попросил скачать что-нибудь духовное. Книжник ухмыльнулся и спросил, не взять ли Дмитрию Игоревичу один интересный труд, думая о Софронии Сахарове. Цыпин тут же с подозрением спросил, кто его автор? И это снова неприятно оцарапало Адриана. Нам автор важнее написанного?
Как раз в это время на его рабочем столе висел огромный труд Жана Кальвина «Наставление в христианской вере» — еретический, тяжёлый, вязкий и душный. Адриан скачал его для цитат к своему роману «Бесовские времена», преобразовав из PDF в doc, отчего сразу потерял все сноски и ссылки. Сейчас он решил пошутить.
— Брянчанинов, — с готовностью ответил Книжник, зная, как любит его Цыпин, после чего получил согласие на скачивание.
Он скопировал труд в чистый файл, единым жестом вымарал имя еретика на обложке и написал вместо него: «Игнатий Брянчанинов», после чего перекачал файл с компьютера на планшет. Цыпин поблагодарил и ушёл.
Книжник улыбнулся. Его хулиганство было беззлобным: он представил себе, как через пару дней Дмитрий Игоревич придёт и скажет ему: «Что за ерунду вы мне подсунули?» — и они вместе посмеются.
Но Цыпин, хоть и пришёл в конце недели, ничего подобного не сказал. Когда же Книжник сам спросил его о книге, старый учитель очень серьёзно кивнул:
— Прочёл. Очень глубокий труд. Ну да, что удивляться, это сам же Игнатий Брянчанинов.
Книжник окаменел. На минуту он подумал, что Цыпин просто разыгрывает его. Но нет, тот был не из шутников. Может, на самом деле просто не читал? Но Цыпин продолжал расхваливать книгу, обширно цитируя Кальвина, принимаемого им за Брянчанинова. Выходит, читал. Книжник побледнел. А говорят, в церкви нет магии. Но вот магия — магия имени — заклубилась перед ним вязким дымом и наполнила смрадом его лёгкие.
Всего-навсего имени на форзаце хватило для того, чтобы еретический труд был принят за истинный. Возможно, Цыпин просто не понимал тонкостей доктрины? Но он был одним из самых образованных прихожан. И если даже он не в состоянии был отличить еретический труд от православного и не соглашался признать бред бредом, пока этого не сказал Кураев, то, чего же тогда стоила вера остальных?
Но почему в его церкви так мало самостоятельной мысли, интеллекта и глубины? Но этот помысел, хоть и оцарапал душу Книжника, всё же не задел сердца.
Но потом одна за другой пронеслась череда дурных слухов о содомии. Из МДА был уволен Кураев, один из умнейших и образованнейших людей, уволен как раз за попытку рассказать о голубизне в семинариях. Ряд последующих скандалов вызывал только оторопь.
Иллариона перевели на отдалённый приход, и виделись они теперь нечасто. В церкви же, к которой Книжник привык, как к дому, зримо становилось всё меньше умеющих думать, зато всё чаще звучали трафаретные проповеди, точно адаптированные под самого невежественного прихожанина. За минувшие годы как-то незаметно исчезли священники с огнём в глазах, а появившиеся новые смотрели на него с подозрением. В их глазах обыденная жизнь обывателя была более нравственной, чем стремление к творчеству, всегда подозреваемом в недостатке смирения и в гордыне.
Его не понимали и морщились. На все его вопросы о писательстве ему рекомендовали бросить это, смиряться и читать святых отцов, а когда одному из этих новых священников Книжник сказал, что хочет быть совершенным, он вдруг поймал на себе испуганный взгляд духовника.
— Господи, что же вы такое говорите? — воскликнул тот. — Как же это можно так говорить?
Книжник растерялся. «Так ведь Христос велел так поступать». Священник ответил, что дерзновенно даже помышлять об этом. Это гордыня. Ему нужно читать святых отцов и учиться смирению. Парфианов замер соляным столбом перед аналоем, потом тупо кивнул и молча склонил голову под епитрахиль.
Людей в церкви тоже стало меньше. В новом, отстроенном пять лет назад храме, рассчитанном на тысячу человек, стояло всего семеро. Причастников было трое. Двое клирных тихо переругивались в углу, какая-то старуха шипела на девчонку в платьице до колен, другая ругала прихожанина за неправильно установленную свечу на кануне. Молодой священник читал проповедь по бумажке, черпая вдохновение из трудов Феофана Затворника.
Сердце Книжника болезненно сжалось. Неужели за то время, что он посвятил литературе, его церковь так изменилась и исказилась? Убедить людей можно силой аргументации, авторитета или власти, чуда или личного примера, но Парфианов ничего этого теперь здесь не видел.
Он съездил на приход к Иллариону. С недоумением рассказал о Цыпине, о своём разговоре с духовником. Что происходит?
Монах только пожал плечами и пробормотал:
— Проснулся… — интонация монаха была не вопросительной, скорее в его голосе промелькнула насмешка.
Его безучастие и сарказм рассердили Адриана.
— Что значит «проснулся»? Объясни, почему моя Церковь в своей доктрине не учитывает и даже просто дезавуирует слова Христа? «Будьте совершенны, как Отец ваш небесный совершен свыше есть» Это безусловное долженствование. Как филолог поясню, что есть условное: «если можете, сделайте». Но тут условий нет. Значит, умри, но добейся, тресни, но сделай. Но нет. Какой-то безымянный авва в искажённом, дьявольском смирении изрекает: «Как можем мы дерзать на святость? Как можешь ты желать совершенства? Это дерзость. Человеческая природа — падшая, таковой она и останется…» И похерены слова Господни, и таинство исповеди в грош давным-давно не ставится, и Причастие тебя не очищает, и зачем приходил Господь на землю? Что происходит?