Илларион усмехнулся, потом встал и заговорил.
— Подвижником пытаюсь быть я, просветителем — ты. Насколько успешно — это другой вопрос, — монах снова вздохнул, — у тебя всю жизнь была только одна молитва — сказать, как и любому богоискателю, обретшему искомое: «Слава Тебе, Боже мой, слава Тебе…» Я всегда говорил тебе: не мечтай о монашестве, не читай усиленно суждений святоотеческих, не тверди заученно с чужих слов молитв покаянных, но радуйся Воскресению Иисуса, ходи по водам и пой девяностый псалом. Ты же мистик, — продолжал монах. — Мистика — это свобода и любовь в прямом богообщении. Твой дух страстно желал единения с Богом, и ты был услышан. Тебе было дано творчество — это и есть мистическая связь с Творцом. Просто не все понимают, что им дано, и не все служат Ему. Ты же просто уже давно пережил обряд.
Парфианов невольно отступил и удивлённо воззрился на монаха. Несколько раз сморгнул. Потом он, только что горделиво упрекавший церковь в грехах, испуганно спросил:
— Ты… это… всерьёз? Как? Ты полагаешь, что кто-то может стать выше церкви? Пережить обряд? Как можно? И какой из меня — мистик? Если все будут так рассуждать…
Илларион рассмеялся.
— Есть такой старый анекдот, я его ещё в школе слышал. Там профессора физмата спрашивают: «Вы пойдёте голосовать?» «Нет». «Но почему, профессор?» «Согласно теории вероятности, отвечает физик, мой голос ни на что не повлияет». «Но, профессор, а что если все окажутся такими же «умными»?» «Согласно теории вероятности, все умными не окажутся…»
Глава 5
Книжник оказался умным. Подумав, он понял Иллариона. Да, он давно вышел на новые пути — пути мистики, неизведанные, запредельные, туманные. Голос Господа звучал в нём тихо и потаённо, но Книжник слышал его там, «где сливались, дробились, меняли места первозданные ритмы, где в толще прибоя ослепительные раздавались цвета, пробегая, как пальцы вдоль скважин гобоя…» Он давно слышал Бога напрямую, но сам не понимал этого.
Он подлинно менялся. Теперь к нему словно вернулась юность, да такая, какой он никогда не переживал. С коллегой по работе, молчаливым и дельным, увлекавшимся альпинизмом, они облазили все окрестные скалы, и минуты на вершинах одухотворяли Книжника новым ощущением вернувшейся силы мышц и мощи ветра, казалось, проходившего сквозь него.
Но размышлял он и на вершинах. Он не мог сказать, что церковь предала его. «Церковь дала тебе понимание путей богообщения и Причастие Христу. Больше она ничего дать тебе и не может…» Илларион снова был прав. Да, он искал Бога и обрёл Его в этих стенах. Пребывал ли Господь там и ныне? Книжник полагал, что церковь удержится на семи праведниках и омолодится даже пришедшей в неё старухой.
Но недаром Игнатий Лойола уподобил церковь школе. Ты учишься в духе: глаза подлинно открываются на свою греховность, ты год от года познаёшь больше, понимание мира углубляется. Ты — всего-навсего человек, но ты возрастаешь до понимания полноты Истины. Но потом? Потом надо раздавать накопленное тобой, выходить в мир, жить ради Бога и творить ради Него. Становиться солью земли и пытаться преображать мир. «Не ставят свечу под спудом…»
Школа Духа была закончена Книжником в тот момент, когда он начал писать, а он просто не понял этого. У его церкви не было ни издательств, ни колледжей, ни университетов. Его церковь, веками сжимаемая в возможностях и полномочиях, сегодня могла только дать азы знаний о Духе, но применять эти знания приходилось вне её.
Нельзя учить жизни в Духе одинаково — впервые вошедшего и пребывающего здесь десятилетие. Нельзя одинаково учить мирян и монахов. Нельзя и вечно водить людей по замкнутому кругу греха и покаяния, как по Синайской пустыне. Но его Церковь не имела своей Обетованной земли и ей некуда вести свою паству.
Кандалами висели на ногах церкви устаревшие каноны, старые мехи, отрицающие молодое вино новой жизни, слишком много за века накопилось авторитетных и запрещающих «преданий старцев». Чрезмерное давление многовековых напластований, отживших свое, нужно было отменять, но каноны объявлялись неизменными, и поиск неуязвимых решений приводил к отказу от решений. Силу аргументации архиереи растеряли, отделённая от государства, церковь не имела власти. Оставалась сила личного примера. Народ принял бы реформы лишь от святых, но — «человека не имам».
Это новое понимание бытийных и церковных метаморфоз заставили Книжника вдуматься в прошлое. Илларион добился своего. Теперь Адриана занимали не миры вымыслов, но анализ пройденного его страной пути, он пытался рассмотреть историю своей страны через призму понятной и близкой ему русской литературы, а потом оценил литературу — уже по плодам её.
Алёшка Насонов, давно уже защитивший докторскую диссертацию и ставший отцом ещё двух мальчуганов, выбирался к нему достаточно часто, определённо считая его дом на взморье — своим. Он методично, как протестант, изучил Писание, как литературовед вычленил в нём главное, и жил по заповеди «Не делай никому того, чего не хотел бы себе», и итоге располнел, округлился с лица и пребывал в состоянии благой безмятежности.
В этот последний приезд Насонов удивил Книжника рассказом о научной конференции, где участвовала российская аристократия и духовенство, оценившие революцию столетней давности как страшную трагедию. Сам Насонов, не относившийся ни к аристократии, ни к духовенству, попал туда почти случайно.
— Там говорили, что трагедией для России стало нежелание разных политических сил подчинить свои частные амбиции интересам страны. В результате диалог был подменен кровопролитным гражданским конфликтом. После чего все те же задачи все равно решать пришлось, но после хаоса и смуты, ценой огромных жертв, — попивая абхазское вино, спокойно излагал Насонов услышанное. — Председатель Ассоциации «Общества памяти Императорской гвардии», да-да, есть и такое, — кивнул Алёшка, заметив, как удивлённо поднялись брови Парфианова, — князь Александр Трубецкой привёл цифры развития Российской империи начала двадцатого века. Оказывается, она была пятой экономикой в мире, имела один из самых высоких показателей экономического роста. К началу семнадцатого года ВВП по отношению к четырнадцатому снизился на восемнадцать процентов, но это существенно меньше, чем аналогичные показатели Англии, Франции и Германии. Трубецкой добавил, что по прогнозам западноевропейских экономистов, Россия в первой половине XX века должна была занять первое место в Европе. До четырнадцатого года темпы роста экономики страны превышали десять процентов в год, население за десятилетие выросло со 125 млн. до 165 — самый высокий рост в Европе. По прогнозу Дмитрия Менделеева, к середине века население империи должно было достичь 500 миллионов. Не потому ли Германия и поспешила избавиться от конкурента, заварив кашу в России? В любом случае, сегодня мало кто хочет отвечать на вопрос: зачем надо было проводить массовый террор, уничтожать церкви, верующих, духовенство, офицерство, казачество, крестьянство, губить и коверкать жизни всех слоёв российского общества? Зачем уничтожались все историко-культурные и духовные русские ценности? Почему всё это случилось?
Адриан усмехнулся.
— Развитие революционных событий 1917 года предсказал за полтора десятилетия Плеве. «Революция у нас будет искусственной, необдуманно сделанной так называемыми образованными классами, общественными элементами. У них цель одна: свергнуть правительство, чтобы самим сесть на его место, хотя бы только в виде конституционного правительства. Они свалятся со всеми своими теориями и утопиями при первой же осаде власти. И вот тогда выйдут из подполья все вредные преступные элементы, жаждущие погибели и разложения России, с евреями во главе». Вячеслав Константинович вовсе не пророк, просто умён был, вот и всё. Но если он понимал это, стало быть, всё сие для понимания и других умных людей было вполне доступно. Когда шестнадцать великих князей собрались и решили, что император должен быть устранён, они хотели только конституционной монархии. Церковь это приветствовала, но если бы царь вместо того, чтобы подписывать отречение, кликнул бы казаков, на этом бы всё и кончилось. Горький свидетельствовал, что в первые два-три дня переворота достаточно было одной роты, чтобы очистить Таврический дворец. Разве в этом причина?