Но Мария сказывалась больной, и королева Елисавета все откладывала и откладывала смотрины.
Лешка же, пользуясь свободою и расположением хозяйским, изучал окрестности. До чего там все было нерусское, все другое, странное, но страсть интересное! И дома сплошь каменные, и одежды пышные – ни тебе сарафанов, ни кокошников, ни кафтанов.
Гостиный двор, где расположилось посольство, стоял в районе богатом. До королевского дворца и большого сада было рукой подать. Но от скуки и тяги к неведанному Алешка сбегал в старый город – туда, где кипела настоящая аглицкая жизнь.
Передвигался он из широких площадей в тесные улочки, прислушивался к живой, а не манерной придворной речи, улыбался юным девушкам, купцам да ремесленникам.
В одну из таких своих вылазок забрел он в темный проулок. Дома в нем друг к другу прижимались, словно спасались от холодного тумана, грелись бок о бок ветхими стенами. Вонь вокруг стояла отвратная, отходы и нечистоты хозяйки прямо за порог выплескивали. Пытаясь выбраться из захолустья, плутал Алешка все больше и заходил все дальше, будто морок его взял. И, как назло, нет никого, а двери все закрытые.
Глядь – сидит на пороге плюгавенького домишки старуха. Один глаз бельмом заплыл, другой так и сверкает из-под косм седых. Худющая, страшная … что смерть. Не по себе Алешке стало, но делать-то нечего, как-то выбираться надо. Обратился к ней, на довольно сносном аглицком спросил, как выйти ему к ратуше. А она беззубым ртом скалится, костлявой рукой манит, в дом зазывает.
Любопытно Лешке стало, как бедный люд в Англии живет. Заступил за порог, осмотрелся. Домишко-то на одну комнату всего, пол земляной утоптанный, в углу очаг каменный сложен, там в котле варево неведомое булькает. Под потолком самым всякие травы да цветы сушеные развешены. На кирпичных стенах паутина и ветошь растянуты.
«Никак ведьма, – подумалось Алешеньке. – Эк меня угораздило». А сам говорит ей по-аглицки:
– Ты бы меня, мать, вывела к людям, заблудился я.
Старуха молчит в ответ. Шторку на стене отодвинула, за ней ниша скрытая с полками, а на полках тех пузыречки да скляночки в несчитанном количестве.
«Глухая, что ли», – подумал Алешка.
Потянул ее за рукав, попытался на пальцах объяснить, что ему надобно идти к людям. Она же щерится и в лицо ему склянку мутную толкает, сургучом припечатанную.
– Это еще зачем? – досадует Алешка.
И тут старуха молвит:
– Ator!
Слово это Лешке знакомое, в кулуарах двора часто поминаемое. Значило оно «яд».
Лешка смотрел на бутылек в оцепенении. Никогда раньше не доводилось ему сталкиваться со смертоубийственным зельем. При дворе царя Иоанна коли найдут у тебя яды – не сносить головы. Шибко царь отравной расправы боялся. Никогда ни еды, ни питья не касался до тех пор, пока слуга каждого кушанья не отведает.
Старуха же, видать, решила, что оцепеневший Алешка слов ее не разумеет, и тоже на язык жестов перешла. Подняла костлявый кривой палец, коснулась печати, закупоривавшей склянку, затем палец облизнула шершавым языком, глаза выпучила и, издавая истошные хрипы, схватила себя за горло, изобразила смерть.
– Ator! – снова перешла она на речь, вталкивая пузырек Алешке в руки. – Twa sovereigns4.
Лешка достал из-за пазухи кошель, отсчитал две монеты. Склянку же обернул в тряпочку, спрятал за поясом. Зачем ему яд, он не знал, но шальная мысль уже начала зреть в его умной бедовой головушке.
Как добрался до своих и не помнил уж, как в тумане вернулся он в посольство русское. Вечером того же дня провел испытание. Вскрыл сургучную печать, обмакнул палец в мутную жидкость и дал облизать псу хозяйскому. Пес живехонький. На второй день он опять ему палец облизать дал, самую малость. И на третий, и на четвертый. На пятый день пес выглядел хворым, а на шестой издох.
Тем временем сватовство сдвинулось с мертвой точки. Мария Гастингс выздоровела, и лорд-канцлер Томас Бромли устроил смотрины.
Русских послов во главе с Писемским пригласили в королевские сады, на прогулку и беседу. Там же, в окружении придворных дам, гуляла Мария Гастингс, девица статная, стройная, лицом белая. Все это примечали послы, разглядывая возможную невесту царскую. Алешка там же был, слушал, что промеж собой бояре говорят, и не нравилось ему то, что слышал он.
Послам доверено было говорить от царского имени. «Ты бы им верила – то есть наши речи», – сообщалось в сопроводительной грамоте от Иоанна IV.
В общем, тянуть не стали. Невесту послы одобрили. Марию Гастингс нарекли царской суженою и императрицей московскою. Судьба же Марии Федоровны, Лешкиной зазнобы Марусеньки, с той минуты была предрешена.