Глава одиннадцатая
Никто не должен знать. Я здесь, и меня здесь нет, и никто не должен знать.
Башня должна стоять ради них обоих.
Но никто не должен знать.
Ее здесь нет.
Ее здесь нет.
И никогда не было.
Никогда.
Прошу. Прошу, не раскрывайте тайну.
Рэйчел уже несколько раз перечитала записку. Она была совсем короткой, и Рэйчел вглядывалась в эти несколько слов, ища в них скрытый смысл. Ей казалось, что, если вчитаться, вдуматься, их тайное содержание откроется. Несколько раз с тех пор, как она обнаружила конверт, ей начинало казаться, что это какая-то шутка, розыгрыш, зашедший слишком далеко. Записка была написана витиеватым старинным почерком на бумаге, казавшейся очень старой. Желтая, ломкая, закручивающаяся по краям, она была такой хрупкой, что Рэйчел боялась, что она рассыплется у нее в руках, всякий раз, когда доставала ее из столь же ветхого конверта. Но умелая подделка может сбить с толку даже эксперта, а Рэйчел никогда не считала себя экспертом в чем-либо. Она не обманывала себя и знала, как легко ее провести. Так что записка вполне могла быть написана и месяц, и год назад.
Но если это розыгрыш, единственный человек, который мог в этом участвовать, умер, и в чем тогда смысл шутки? На Каллена это было не похоже. К тому же у Рэйчел перед глазами стояло его лицо на смертном одре: старик собрал последние силы, пытаясь рассказать ей об этом месте. Он не стал бы делать этого ради шутки. За пять лет, что Рэйчел его знала, он никогда никого не разыгрывал. Зачем делать это перед самой смертью? Да и вообще?..
Лишь одно объяснение казалось правдивым: записка была настоящей и действительно очень старой.
Впервые поднявшись на чердак, Рэйчел долго стояла под куполом маяка и пыталась понять, что же такое она обнаружила. Почему Каллен никогда никому не рассказывал об этой комнате? Он говорил, что поселился в башне в 1960-х. Должно быть, все это время он знал про камеру-обскуру. Неужели все объяснялось в записке, оставленной этим Э. А. М.? Она вспомнила, что еще бормотал Каллен в палате перед смертью. Эгоист. Хотел сохранить магазин. Добрый старый Каллен и его привязанность к книгам. Даже не зная никаких подробностей о камере-обскуре, Рэйчел понимала, что это исторический памятник. Возможно, Каллен волновался, что, если о его существовании станет известно, маяк объявят объектом важного исторического значения и книжный магазин придется закрыть.
Может, поэтому он не составил завещание? Боялся, что все узнают о том, что тут наверху?
Когда Рэйчел спустилась с чердака в первый день, ее первым побуждением было позвонить адвокату Алану Кроссвику и все ему рассказать. Адвокат отвечал за все поместье Макдональдов, и именно он должен был принимать решения, связанные с дальнейшей судьбой маяка, но выходит, он знал о нем не всё.
Но Рэйчел решила повременить: отчасти из-за записки, отчасти из-за самого Каллена. Ведь он нарочно оставил записку наверху и решил сохранить комнату в тайне, как просил Э. А. М. И ей хотелось понять, что именно она нашла, прежде чем раскрывать секрет кому-то еще.
Теперь она злилась на Каллена. У нее было столько вопросов, на которые она хотела получить ответы, а единственный человек, который мог эти ответы дать, умер. Это сводило с ума.
Тогда она стала искать ответы в самой комнате, в документах, спрятанных под круглой мраморной плитой, надеясь найти хотя бы расшифровку инициалов из записки. Ее написал не Джеймс Макдональд, построивший башню: его полное имя было Джеймс Коннор Макдональд, Д. К. М. Рэйчел хорошо знала эти инициалы, так как в традициях богатой аристократии того времени Джеймс покупал в типографии книжные блоки без обложки, а затем переплетал их по своему вкусу. Фирменный переплет Макдональда был из серо-голубой кожи с тиснеными позолоченными инициалами. Большинство старинных книг, содержавшихся в библиотеке, к моменту приезда Рэйчел на маяк были утеряны, но несколько штук Каллен сохранил. Нет, записку написал не Джеймс Макдональд.
Но он наверняка тоже знал об истинном назначении маяка – ведь он его построил, а значит, спроектировал и чердак. Оригинал архитектурного плана башни тоже хранился на чердаке: хрупкий бумажный свиток, один из многих, которые она достала из-под столешницы и разложила на белой мраморной плите. Впервые развернув один из больших свитков и осознав, что перед ней, она почувствовала дрожь в руках. Черные чернила, тонкой паутинкой расползавшиеся по странице, выцвели лишь чуть-чуть. Годы почти не тронули документ, несмотря на дату в нижнем углу.