1812.
При виде одних этих цифр по спине у Рэйчел забегали мурашки. Но потом она увидела под ними инициалы и похолодела.
Э. А. М.
Инициалы значились на всех планах маяка, которых здесь было множество. Насколько она могла судить, это было воплощение идеи – от первых набросков до финальных чертежей, которые использовались при строительстве. Последние местами смялись: их начертили на менее плотной бумаге, чем ранние эскизы. Кое-где виднелись отпечатки пальцев, и Рэйчел представила стоявших рядом бригадира и архитектора – как один из них указывает на какую-нибудь деталь на чертеже, описывающем причудливую конструкцию маяка. Много ли документов могли столь ясно рассказать историю о прошлом и дошли до нас в таком безупречном состоянии? Рэйчел обнаружила и тетради, исписанные тем же почерком с завитушками, и вскоре поняла, что помимо камеры-обскуры, для которой тоже имелись многочисленные чертежи с вариантами конструкции, в ее распоряжении оказалась настоящая сокровищница исторических сведений. Какой-нибудь ученый, чей кабинет спрятался в конце коридора пыльного музея, с радостью посвятил бы полжизни их изучению.
Каллен Макдональд не был дураком; к тому же он увлекался стариной. Если он знал, что находилось на чердаке, значит, осознавал и историческую ценность этих вещей.
– Столько лет борьбы и тревог, – произнесла Рэйчел вслух в маленькой пустой комнате. – Каллен, почему ты никому не рассказал?
Видимо, ответ на этот вопрос крылся в загадке самой комнаты и в записке с недвусмысленной просьбой хранить тайну. Но почему это место должно было остаться запертым и недоступным для посторонних глаз? Почему это было так важно? И кто написал записку? Судя по всему, этот Э. А. М. был архитектором башни, что само по себе удивительно, так как Каллен всегда говорил, что башню построил Джеймс Макдональд. Впрочем, он рассказывал эту историю кратко, торопливо и с ноткой осуждения. Не для того ли, чтобы отвлечь внимание слушателей от правды, которую знал, но был не вправе раскрывать?
Рэйчел задумалась, удастся ли ей раскрыть секрет башни за то короткое время, которым она располагала. Ответ наверняка находится здесь, в этом ворохе документов. Если она сможет рассказать Алану Кроссвику настоящую историю башни Джеймса Макдональда, это может оказаться полезным. Любой наследник захочет знать, что унаследовал. А если наследника не окажется и маяк выставят на торги, тем более важно знать его историю, какой бы она ни была.
Глава двенадцатая
Было уже поздно; солнце скрылось за горизонтом уже несколько часов назад. Иди сидела за верстаком, склонившись над деревянным блоком, над которым корпела несколько дней. Яркий холодный свет рабочей лампы освещал узкие бороздки и завитки, которые она вырезала на дереве со скоростью улитки. По комнате растекался бархатистый голос Мадди Уотерса. Свечи, расставленные на столах по периметру комнаты, коптили. Их пламени уже не хватало, чтобы освещать рабочий стол, – с возрастом зрение у нее ухудшилось. Но они подсвечивали углы мастерской и отделяли ее от внешнего мира; с ними Иди забывала обо всем, кроме лежавшего перед ней куска дерева и образа в голове, который нужно было перенести на гравюру.
В последние несколько дней Иди стала приходить в мастерскую намного позже обычного. С тех пор как она поселилась в Ньютон-Данбаре, так поздно она еще не задерживалась. Пока Иди была замужем и работала в муниципалитете, она садилась творить после того, как муж засыпал. Тогда искусство было всего лишь ее хобби, хотя в 1960-х она окончила художественный колледж – на волне женской эмансипации, которую тогда считала возможной и для себя. А потом в ее жизни появился Дез с его неискоренимым снобизмом. Дез считал ленивым тунеядцем любого, кто не трудился по восемь часов в день на тяжелой работе, и недолюбливал ее друзей из колледжа. Зато у него было роскошное мускулистое тело (как у Давида Микеланджело, а любой, кто выглядел как произведение искусства, по ее мнению, заслуживал того, чтобы его боготворили). И вскоре под его влиянием она забросила мысль о карьере в искусстве. Сейчас, вспоминая о прошлом, Иди недоумевала, как и почему их отношения продлились так долго. Видимо, брак, как регулярная зарплата, вызывал привыкание, и более неопределенные перспективы пугали. Теперь любая зависимость представлялась ей ужасной, особенно та, которой не замечаешь и продолжаешь убеждать себя, что ее нет.