– Как мило, что вы пришли, Бербеле, я уж и надеяться не смел.
Он шел по левую руку от нее, вел ее по аллее вверх по реке. Она робела и стеснялась.
– Неправильно это все ж таки, – снова и снова твердила она. – Ах, только бы нас никто не увидел!
Но Кнульп так и сыпал вопросами, и скоро шаги девушки сделались спокойнее и ровнее, а в конце концов она уже по-товарищески шла рядом с ним легкой и бодрой походкой и, подбадриваемая его вопросами и репликами, с удовольствием и жаром рассказывала о своей родине, об отце с матерью, о брате и бабушке, об утках и курах, о градобое и болезнях, о свадьбах и праздниках освящения храма. Кладезь ее драгоценных воспоминаний открылся, она даже не предполагала, что он так велик, и вот, наконец, настал черед поведать про устройство на работу и разлуку с родным домом, про теперешнее место и хозяев.
Они давным-давно вышли из городка, но Бербеле ничего не заметила. За разговором она как бы стряхнула гнет долгой, унылой недели на чужбине, молчания и терпения и изрядно повеселела.
– Где ж это мы? – вдруг удивленно воскликнула она. – Куда мы идем?
– С вашего позволения, мы идем в Гертельфинген и почти уже дошли.
– В Гертельфинген? А зачем нам туда? Давайте лучше повернем, час-то поздний.
– Когда вам нужно быть дома, Бербеле?
– В десять. Стало быть, пора возвращаться. Приятная была прогулка.
– До десяти еще далеко, – сказал Кнульп, – и я, конечно, прослежу, чтобы вы воротились вовремя. Но раз уж мы теперь встретимся не скоро, то, может, нынче рискнем потанцевать, а? Или вы не любите танцев?
Она взглянула на него с любопытством и удивлением:
– О, танцевать я люблю. Но где же? Прямо здесь, ночью?
– Надо вам знать, мы вот-вот будем в Гертельфингене, а там во «Льве» нынче музыка. Мы можем зайти туда, на один-единственный танец, а потом вернемся домой, проведя чудесный вечер.
Бербеле в сомнении остановилась.
– Было бы весело… – медленно проговорила она. – Но что о нас подумают? Не хочу я, чтоб меня сочли за такую, и чтоб люди думали, будто мы с вами парочка, тоже не хочу. – Она вдруг весело рассмеялась и воскликнула: – И вообще, если я когда-нибудь заведу сердечного дружка, то уж никак не кожевника. Не в обиду будь сказано, грязное у кожевников ремесло.
– Тут вы, пожалуй, правы, – добродушно отвечал Кнульп. – Так вам ведь не замуж за меня выходить. Никто знать не знает, что я кожевник и что вы этакая гордячка, а руки я отмыл, и коли вы, стало быть, не прочь танцевать со мной, я вас приглашаю. А не то повернем домой.
Во тьме за кустами проступила бледная кровля первого деревенского дома, и Кнульп вдруг поднес палец к губам, прошептал «тс-с!», и из деревни до них долетела танцевальная музыка – гармоника и скрипка.
– Ну хорошо! – рассмеялась девушка, и оба ускорили шаги.
Во «Льве» танцевали всего четыре-пять парочек, сплошь люди молодые, незнакомые Кнульпу. Происходило все степенно, благоприлично, и к чужой паре, присоединившейся к следующему танцу, никто не приставал. Они станцевали лендлер и польку, потом музыканты заиграли вальс, который Бербеле танцевать не умела. Глядя на других танцоров, они выпили по кружечке пива, на большее у Кнульпа денег недостало.
За танцами Бербеле вошла во вкус и теперь смотрела в маленький зал горящими глазами.
– Вообще-то пора домой, полдесятого уже, – сказал Кнульп.
Она встрепенулась с несколько огорченным видом и тихонько сказала:
– Ах, как жалко!
– Можно еще немного задержаться.
– Нет, пора домой. А как было хорошо.
Они вышли из зала, но за дверью девушка вдруг спохватилась:
– Мы ведь ни монетки музыкантам не дали.
– Верно, – чуть смущенно сказал Кнульп, – пфеннигов двадцать они вполне заслужили, только у меня, увы, нет ни гроша.
Бербеле решительно достала из кармана вышитый кошелечек.
– Что же вы не сказали? Вот двадцать пфеннигов, отдайте им!
Он взял монету, вручил музыкантам, а затем оба вышли на улицу и ненадолго остановились, чтобы глаза привыкли к кромешной темноте. Ветер усилился, накрапывал дождь.
– Открыть зонт? – спросил Кнульп.
– Нет, при таком ветре он и шагу не даст ступить. Да, так было хорошо. Вы, кожевник, прямо сущий танцмейстер.
Девушка продолжала весело болтать. Однако ее кавалер притих, возможно, устал, а возможно, опасался близкого прощания.
Неожиданно она запела:
– «То на Неккаре кошу, то на Рейн с косой иду». – Голос ее звучал тепло и чисто, и на очередном куплете Кнульп подхватил и вторил так уверенно, красивым низким голосом, что она слушала с большим удовольствием.