– Ты вообще знаешь, что с тобой? – спросил Махольд под конец осмотра. Спросил вскользь, как бы невзначай, за что Кнульп был ему благодарен.
– Конечно, знаю, Махольд. Это чахотка, и что осталось мне недолго, тоже знаю.
– Эх, кто бы ведал! Но тогда ты должен и понимать, что тебе требуются постель и хороший уход. Пока что останешься здесь, у меня, а я тем временем позабочусь о койке в ближайшей больнице. Ты, милый мой, что-то совсем пал духом, соберись – и все опять образуется.
Кнульп снова надел сюртук. С лукавым выражением на худом, сером лице повернулся к доктору и добродушно произнес:
– Ты принимаешь во мне такое участие, Махольд. Что ж, изволь! Только от меня многого не жди.
– Посмотрим. А сейчас посиди на солнышке, пока оно светит в сад. Лина приготовит тебе гостевую постель. За тобой, Кнульпик, глаз да глаз нужен. Ну куда это годится – чтобы, как нарочно, человек, всю жизнь проведший на солнце и на воздухе, испортил себе легкие!
С этими словами он ушел.
Экономка Лина отнюдь не обрадовалась и упорно не желала допускать этакого бродягу в гостевую комнату. Но доктор прервал ее протесты:
– Полно, Лина. Этому человеку совсем недолго осталось, и пусть у нас ему напоследок будет хорошо. Кстати, он всегда был чистоплотным, ну и прежде чем уложим в постель, отправим его в ванну. Приготовьте для него одну из моих ночных рубашек и, пожалуй, мои зимние домашние туфли. И не забудьте: он мой друг.
Кнульп проспал одиннадцать часов, а туманное утро продремал в постели, где только мало-помалу вспомнил, у кого находится. Когда вышло солнце, Махольд разрешил ему встать, и теперь, после обеда, оба сидели за бокалом красного вина на солнечной террасе. От вкусной еды и полубокала вина Кнульп взбодрился и стал разговорчив, а доктор выкроил часок, чтобы еще раз поболтать с чудаковатым школьным товарищем и, быть может, что-нибудь разузнать о его далеко не заурядной жизни.
– Значит, ты удовлетворен прожитой жизнью? – с улыбкой спросил он. – Ну и хорошо. Иначе я бы все-таки пожалел такого, как ты. Конечно, необязательно становиться священником или учителем, но, возможно, из тебя бы вышел ученый-натуралист или, скажем, писатель. Не знаю, использовал ли ты и развивал ли свои дарования, однако ж ты оставил их для себя. Или нет?
Кнульп подпер ладонью подбородок с редкой бородкой и устремил взгляд на алые блики, игравшие позади бокала на освещенной солнцем скатерти.
– Не вполне так, – медленно проговорил он. – Эти дарования, как ты их называешь, на самом деле не бог весть что. Я немного владею художественным свистом, умею играть на гармонике и порой сочиняю стишки, раньше был хорошим ходоком и недурно танцевал. Вот и все. И радовал я ими не только себя, но частенько и сотоварищей, или молоденьких девушек, или ребятишек, они веселились и иной раз были даже благодарны. Оставим это, и точка.
– Ладно, – сказал доктор. – Но я не могу не спросить еще об одном. Ты тогда до пятого класса, я в точности помню, ходил со мной в латинскую школу и учился хорошо, хотя паинькой не был. А потом вдруг пропал, по слухам, перешел в народную школу, вот так наши пути разошлись, ведь мне, латинисту, не позволяли водить дружбу с учеником народной школы. Как оно вышло? Позднее, когда слышал о тебе, я всегда думал: останься он тогда в нашей школе, все сложилось бы по-другому. Так как же оно вышло? Тебе стало невмоготу, или твой старик не захотел платить за учебу, или что еще?
Загорелой худой рукою больной приподнял бокал, но не пил, смотрел сквозь вино на зеленый садовый свет, потом осторожно опять поставил бокал на стол. Молча закрыл глаза и погрузился в размышления.
– Тебе неприятно говорить об этом? – спросил Махольд. – Отвечать не обязательно.
Кнульп открыл глаза, долго испытующе смотрел на него, потом нерешительно сказал:
– Отчего же, думаю, ответить надо. Ведь об этом я никому еще не рассказывал. И теперь, пожалуй, даже хорошо, если кто-нибудь услышит. Всего-навсего детская история, но для меня она была важной, годами покоя не давала. Странно, что ты спрашиваешь как раз об этом!
– Почему?
– В последнее время я волей-неволей вновь много о ней думал, потому и отправился в Герберсау.
– Ну что ж, тогда расскажи.
– Видишь ли, Махольд, в ту пору мы с тобой дружили, по крайней мере, до третьего или четвертого класса. Потом стали встречаться реже, и иной раз ты тщетно высвистывал меня возле нашего дома.