— Но это же невозможно.
— Почему?
— По той причине, что «Вадим» напечатан в последнем номере «Российского Феатра». Что же прикажете, уничтожить весь тираж «Феатра» и тем нанести немалый урон академической казне или выдрать соответствующие листы из каждого тома, что не может не осмешить правительственного распоряжения в глазах читающей публики?
— Не мне решать этот вопрос, княгиня. Но решение государыни твердо: трагедия должна быть уничтожена.
— Ваше дело, граф. Я не приложу к этому сожжению своих рук. Тем более что в Эрмитажном театре постоянно ставятся куда более опасные для государей трагедии. В чем же опасность русской трагедии?
— Княгиня, вам все равно придется давать объяснения, каким образом дошло до печатания этого сочинения.
— Я могу дать эти объяснения вам для передачи Платону Зубову или императрице, по вашему усмотрению. Начать с того, что вдова Княжнина попросила меня напечатать последнюю написанную ее супругом трагедию в пользу оставшихся без средств к существованию их детей. Я поручила ознакомиться с пьесой господину Козодавлеву, не только советнику академической канцелярии, но и писателю. Господин Козодавлев не нашел в сочинении ничего крамольного и сообщил мне, что развязка заключается в торжестве русского государя и изъявлении покорности Новгородом и мятежниками.
— Вы сами не читали трагедии, ваше сиятельство?
— Конечно, нет.
— Следовательно, ее появление можно приписать простому служебному небрежению.
— Вы забываетесь, граф! И забываете, что я занимаю должность директора Академии, а не цензора или советника.
— Не гневайтесь, княгиня, я ищу способов вашего оправдания.
— Но я не считаю себя ни в чем виноватой и не собираюсь оправдываться!
— Тем не менее это неизбежно. Императрица сказала, что под вашим руководством появляется за короткий срок уже второе обращенное против престола сочинение.
— Что же посчитали первым?
— Брошюру бунтовщика Радищева.
— Дурацкое и бессмысленное сочинение!
— Но его автор в крепости, и императрица склонна лишить вас своего доверия.
— Я подчинюсь любому решению ее императорского величества, а пока прощайте, граф. Я не задерживаю вас долее.
— Ради Бога, будьте осторожны, ваше сиятельство!
— Вы видели: приехала Дашкова!
— Как ни в чем не бывало!
— Она так и сказала, что собирается, как обычно, провести вечер с императрицей.
— Невероятно!
— Но вы же знаете ее бесцеремонность. Воображаю, какой у нее будет вид после первых же слов государыни.
— Да уж Зубовы постарались все расписать императрице в наилучшем виде. Такая возможность избавиться от ненавистной им персоны! Неужели же они ее упустят!
— А вы читали саму трагедию?
— То-то и оно, что стихи там и впрямь возмутительные.
— Неужели?
— Судите сам. Я листок один захватил с собой. На всякий случай. Может, представится государыне показать:
— Боже мой! Никогда не поверю, чтобы Дашкова сего не читала. Не зря же она столько лет с Вольтером дружила.
— Да, впрочем, вот и она сама. Глядите, глядите, направляется к императрице…
— Как ваше самочувствие, государыня?
— Преотлично, княгиня.
— Но вы кажетесь взволнованной, ваше величество.
— Тогда как взволнованной следовало быть вам, не правда ли? Что сделала я вам, княгиня, что вы стали постоянно распространять произведения, опасные для престола и императрицы?
— Вы не можете так думать, ваше величество.
— Вам знакома эта книга?
— Да, это последний том «Российского Феатра».
— И вы знаете, что он будет сожжен палачом?
— Мне это безразлично, ваше величество, так как мне не придется краснеть по этому случаю. Я не верю своим ушам, что моя обожаемая просвещенная монархиня способна на подобный поступок. И умоляю ваше величество об одном: прочтите сами трагедию и убедитесь, что ее развязка способна удовлетворить любого сторонника монархического правления. Вам пересказали, смею предположить, пьесу те, кто не умеет читать литературных произведений. Я не автор пьесы и не заинтересована нисколько в ее распространении, поэтому, поверьте, мой суд о ней достаточно беспристрастен, а руководить мною может только величайшее уважение и любовь к вашему величеству.