Ричардсону довелось знать нескольких девиц, которые встречались с Али-Ханом — повесой и развратником, снискавшим себе дурную славу своими неуемными аппетитами.
«Когда он впервые встречался с дамой, то дарил ей портсигар с изумрудом на крышке, — говорит Ричардсон. — Когда же она оказывалась у него в постели, он дарил ей браслет… Это и был тот самый браслет. Я чувствовал себя несчастнейшим на свете… Я оделся и сказал ей, что ухожу. Мне было неприятно ее видеть. Она спросила меня, имеет ли это какое-то отношение к браслету, и я ответил, что да, и еще какое!»
Ричардсон уже давно понимал, что его роман о Грейс близится к концу. Маэстро сам был далек от того, чтобы хранить ей верность, и поэтому не особенно переживал, что Грейс платит ему той же монетой. Но до него неожиданно дошло, что мужчин в ее жизни гораздо больше, чем он предполагал, а эта странная демонстрация мод и кульминационный выход в браслете были чем-то вроде попытки сказать ему об этом.
«Она превратилась в настоящую хищницу-карьеристку, — говорит он. — Все ее устремления сводились к одному: пробиться наверх, прославиться… Она уже рассказывала мне о некоторых из своих кавалеров, о том, как они помогали ей установить полезные для ее карьеры связи, как они учили ее необходимым вещам. Я решил, что сыт этим по горло».
Уходя, Ричардсон в сердцах забросил злополучный браслет в аквариум. Он уже оделся и подошел к двери, но обернулся, чтобы взглянуть на Грейс в последний раз. И поступил правильно, ибо Грейс даже не собиралась лить слезы. Ни протянутых в мольбе рук, ни рыданий: «Вернись!» — Грейс была все так же обнажена и прекрасна, но мысли ее были заняты совершенно иным.
«Я никогда не забуду эту картину, — вспоминает Ричардсон. — Опустив руку в аквариум, она пыталась выудить из воды этот чертов браслет!»
Глава 7
Лед и пламень
Бродвейский дебют Грейс состоялся 16 ноября 1949 года, спустя четыре дня после ее двадцатилетия. Реймонд Мэсси для постановки знаменитой стринберговской трагедии «Отец» похитил Грейс прямо из стен Американской академии, и юная актриса полностью оправдала его надежны.
«Грейс Келли с убедительностью и шармом играет растерянную, несчастную дочь», — пишет в «Нью-Йорк Таймс» Брукс Аткинсон.
Но в целом постановка была встречена довольно прохладно. «Лишь дебютантка Грейс Келли, — писал Жорж Жан Натан, — убедительна в роли дочери и спасает спектакль от того, чтобы он не казался вам потугами провинциального театрика, последним его издыханием».
Трактовка, которую Мэсси дал стринберговской пьесе, для высокоинтеллектуальной публики показалась несколько жидковатой, в то время как мрачная тематика пьесы — история бессердечной жены, намеренно доводящей мужа до безумия, — плохо вязалась с рождественским настроением широкой публики. «Отец» сошел с подмостков в начале 1950 года, после того как был сыгран шестьдесят девять раз. Грейс Келли оказалась без работы и лишь спустя два года — после сорока неудачных прослушиваний — сумела снова возвратиться на Бродвей.
— Я прочитала такую уйму ролей, что потеряла им счет, — сказала Грейс в одном интервью годы спустя. — Моя внешность почему-то сбивала людей с толку, но все они сходились в одном: я была из категории «слишком»: слишком высокая, слишком голенастая… Что ни возьми — все слишком.
Это было еще не самым худшим из того, что о ней говорили. Когда Джон Форман стал агентом Эм-си-эй, он пригласил Грейс на ланч, чтобы обсудить с юной протеже Эди Ван Клев, чем он может помочь ее карьере. Грейс явилась в белых перчатках и в шляпке с вуалью.
«Что за странная заторможенная девица?» — подумал Форман, разочарованный ее робостью и скованными манерами.
Мрачное предсказание Дона Ричардсона относительно скромного драматического дарования его подружки сбылось, целиком и полностью. На жестоком, не знающем снисхождения рынке бродвейской рабочей силы Грейс, чтобы успешно конкурировать на сцене, не хватало голоса и умения подать себя. Единственно, в чем ей нельзя было отказать, — это в целеустремленности. Она была готова разучивать роль за ролью, обивать один за другим пороги репетиционных залов, не дрогнув, представать перед придирчивым оком продюсера, чтобы получить в конечном итоге отказ. Она еще не научилась в выгодном свете показывать свою несгибаемую сердцевину. Ее героиням не хватало выразительности, огонька — той самой изюминки, без которой невозможно заворожить несколько сотен людских сердец в зрительном зале. Как выразился режиссер Сидни Люмет, «у нее в душе вместо печки была ледышка».