Я не скажу, что была растрогана — от столь юного существа нельзя требовать слишком многого — я была просто потрясена. Впоследствии я все больше сожалела о Танкреде и все острее чувствовала эту утрату; у меня есть убеждение, что он всю жизнь любил бы меня сильнее, чем я его.
Несчастный был убит солдатами моего отца, воевавшими на стороне двора, на следующий день после поражения шевалье де Севинье, возглавлявшего Коринфский полк коадъютора, — этот разгром назвали Первым посланием к коринфянам.
V
Таким образом я узнала об отъезде Филиппа, и, хотя я была еще совсем ребенком, эта разлука на вечные времена казалась мне невыносимой. Я не сказала тогда ни слова бедному Танкреду, смерть которого потрясла меня почти в то же самое время, но мне всегда было свойственно ничего не забывать. Именно поэтому я всю жизнь не выносила г-на Монако, оскорбившего меня в день свадьбы, о чем я расскажу в свое время. Я мучила его, и он платил мне тем же, но платил глупо, как и подобает глупцу, каковым он и является: он навлек на себя насмешки и умудрился оправдать меня в глазах света, невзирая на мои проступки. Над ним смеялись, сочувственно пожимая плечами; о его чудачествах говорили во весь голос и шепотом, но ему так и не удалось вызвать к себе жалость, хотя, признаться, он заслуживает ее из-за того рода бед, какие ему случилось на себя навлечь.
Оставим пока в покое г-на Монако: в дальнейшем у нас будет достаточно поводов о нем поговорить; итак, в описываемое мной время я все еще была той, которой, к своей глубочайшей досаде, больше не являюсь, то есть, малышкой Грамон, избалованным ребенком, миниатюрной копией кокетки и благородной дамы, а также, о чем я вскоре поведаю, маленькой героиней (должно быть, немного людей проявляли столько мужества и присутствия духа, как я).
Я обещала вкратце рассказать о двух событиях Фронды, в которых мне довелось принимать деятельное участие. На все остальное я смотрела лишь глазами других людей, и я не настолько хорошо осведомлена об этом, чтобы утомлять читателей тем, что все уже и так хорошо знают. О том времени пишут все, кому не лень; даже у ничтожнейшего из провинциальных дворянчиков есть своя история времен Фронды, а если такой истории у него нет, он ее сочиняет. Вот почему я не собираюсь долго надоедать вам своим рассказом о Фронде.
Мой отец, как и все знатные люди той эпохи, два или три раза менял партии и поочередно примыкал то к одной, то к другой; однако, в отличие от других благородных господ, его всюду превосходно принимали, поскольку он заранее готовил себе пути к переходу: у него были заложники во всех станах; кроме того, подобно примерявшей корону обезьяне Лафонтена, героине одной из новых басен, которые я на днях читала, маршал де Грамон столь искусно преодолевал трудности, легко обращая это в игру, что слушать его было одно удовольствие.
К примеру, король терпеть не может, когда ему напоминают о каком-нибудь эпизоде, относящемся к поре его несовершеннолетия; в особенности он не выносит рассказов, связанных с защитой Парламента и с господами принцами, и, хотя эти события продолжались всего несколько дней, его величество не допускает ни малейшего намека на тот период; между тем отец по сей день рассказывает королю эти старые истории и не упускает случая прибавить, подмигивая:
«Это было в ту пору, когда мы помогали вашему величеству в борьбе со сьёром Мазарини».
Услышав это, король тоже не упускает случая рассмеяться на свой лад, ибо Людовик XIV, сохраняя достоинство, никогда не смеется, даже в кругу самых близких людей. Составить верное представление об этом Короле Солнце может лишь тот, кто был опален его лучами.
Итак, речь идет о славном времени смуты, когда в Париже все было поставлено с ног на голову, но людям не жилось от этого хуже. Двор был объят неописуемым ужасом, и в первую очередь им был охвачен господин кардинал Мазарини. Предыдущий кардинал, мой доблестный двоюродный дед, не трусил бы из-за такого пустяка. При дворе снова решили уехать (двор уже однажды уезжал), но следовало держать это в строжайшем секрете, ибо чернь могла этому помешать — в подобных случаях она не склонна церемониться. В тайну посвятили немногих, даже приближенные королевы ничего не знали, но отец был обо всем осведомлен.
Ежегодно 5 января маршал давал званый ужин, на котором из гостей выбирали так называемую королевскую чету; как правило, на этих пиршествах присутствовал цвет дворянства, даже принцы; когда подавали десерт, нас приводили к столу вместе с множеством других детей, с которыми мы играли во время застолья. В тот день, как обычно, у нас были герцог Немурский, г-жа де Лонгвиль и герцог Буйонский — чтобы пойти на такое, требовалась недюжинная дерзость хозяина.
Ужин был великолепен, отец очарователен, а ничего не подозревавшая матушка была такой же, как всегда. Госпожа де Лонгвиль была избрана королевой, а герцог Немурский — королем. Около часа ночи все разошлись, несмотря на уговоры маршала, по всей видимости желавшего продолжать ночное пиршество. Отец тотчас же поднялся в покои матушки, которая не выносила первый этаж и предпочитала всегда жить на втором этаже; я находилась там вместе с Гишем, Лувиньи и Пюигийемом (посторонние уже давно нас покинули). Матушка отдавала распоряжение своим и нашим горничным, так как на следующий день нас, детей, должны были рано утром вести в церковь; Пюигийем с присущей ему спесью хотел отправиться туда вместе с Гишем и конюшими маршала; матушка же советовала ему умерить свои притязания.
— Сударыня, — произнес отец, уже в сапогах входя в комнату, — мы немедленно уезжаем.
— Уезжаем, сударь? В такой час?
— Не вы, не Лувиньи, не Пюигийем и не мадемуазель де Грамон, но мы с Гишем уезжаем вместе с частью моих слуг.
— Нельзя ли отложить эту поездку?
— Это невозможно: король, королева и Месье ждут нас на Кур-ла-Рене, где назначена встреча; двор переезжает в Сен-Жермен; следует поспешить, иначе господа парижане могут расставить повсюду свои посты и поймать нас как в мышеловку.
— Я тоже поеду с вами, сударь, — со своим неизменным хладнокровием заявила матушка.
— Ни в коем случае, душенька, не будем ничего терять из виду; оставайтесь здесь и, напротив, продолжайте почаще принимать господ принцев и их сторонников. Я оставляю вас в добрых отношениях с ними. Уверяйте всех, что я уехал без вашего ведома, что вы ничего не знали и к тому же в любом случае не последовали бы за мной. Рвите на себе волосы из-за того, что я похитил у вас графа де Гиша, и клянитесь, что уж остальные ваши дети будут на стороне Парламента, как только возраст позволит им принять чью-либо сторону. Вы не подвергнетесь неприятностям, не волнуйтесь! За это время защитники Парламента и сторонники короля десять раз передумают.
— И все же, сударь, в отсутствие двора здесь, вероятно, будет неуютно, да и мои дети…
— Ваши дети ничем не рискуют, как и вы; если сюда явятся парижане, откройте им двери и ни в чем им не отказывайте, а не то они возьмут свое силой, что было бы страшнее всего. Черкните записку коадъютору, вверьте себя его милости, осыпайте меня упреками, жалуйтесь — я заранее вас прощаю и заранее об этом прошу.
— Сударь, я не смогу этого сделать.
— Повторяю: я прошу вас об этом и ни в коем случае не стал бы вам приказывать. Это меня устраивает, это мне подходит. К тому же обещаю отплатить вам тем же: я буду кричать на всех перекрестках Сен-Жермена, что вы действовали вопреки моей воле. Я подожду вас с неделю, а затем с прискорбием оповещу всех о вашем неповиновении.
— Это невозможно, сударь, я отнюдь не мятежница, а покорная жена и никогда в жизни вам не перечила.