— Поистине, мадемуазель, что за бесподобная, весьма искусно придуманная история! К несчастью, я не могу поверить ни единому вашему слову.
— Что вы такое говорите?
— Я говорю, что вы сумасбродка и дочь, не настолько достойная своего отца, как я полагал. Вы позволяете себе увлекаться пустяками, вместо того чтобы думать о чем-то основательном; я от вас такого не ожидал.
— Отец…
— Давайте обсудим все спокойно, дочь моя; вы считаете, что господин де Валантинуа не в вашем вкусе, он вам не нравится; я знаю, что это дурак, я вижу, что он толстый, как бочка, я также полагаю, что у него, возможно, злобный характер, однако, придавая значение подобным мелочам, вы упускаете из вида основное, а именно: прекрасное прочное положение, полагающиеся при этом почести, титул и все, что из этого вытекает, — а это недостойно вашего ума. Вы сочинили некий романчик наподобие «Кира» или чего-то еще; он превосходно задуман — мадемуазель Скюдери позавидовала бы вашей фантазии, — а затем выложили мне его в сопровождении слез и вздохов. Вы придумали какого-то героя и наделяете его своими чувствами и мыслями, как будто в моем доме живет человек, настолько не любящий самого себя, чтобы…
— Да, сударь, и я вам его назову! — вскричала я, доведенная до крайности недоверием отца. — Это мой кузен, граф де Пюигийем.
— Час от часу не легче! Пюигийем, самый честолюбивый из известных мне молодых людей, гасконская косточка, плоть от плоти истинных гасконцев. Чтобы Пюигийем, который меня знает, поступил подобным образом! Пойти на поводу у любви, не будучи уверенным в том, что эта любовь ведет туда, где он рассчитывает оказаться! Полно! Полно, мадемуазель де Грамон, вы принимаете меня за кого-то другого.
— Позовите Пюигийема и допросите его немедленно, дударь, и вы сами увидите.
— Все это вздор! Нет, не может быть, чтобы вы до такой степени потеряли голову; давайте вернемся к действительности. Девушка вашего происхождения, с вашим умом не совершает подобных глупостей; она слишком хорошо отдает себе отчет в своих обязанностях и интересах; она судит об отце и о его взглядах, о нраве родителей самым правдоподобным образом. Разве может какой-то мальчишка, авантюрист быть для нее не слугой или орудием, а чем-то другим? Даже если бы вы трубили об этом на всех перекрестках, вас никто не стал бы слушать.
— Я клянусь вам, сударь…
— Довольно! Довольно! Хватит со мной шутить. Я больше не желаю ничего слышать. Господин Монако не заставит себя долго ждать — извольте встретить его как своего избранника, предназначенного вам судьбой. Вы придете в себя, перестанете сочинять небылицы и нести вздор; я уверен, что, если бы вы даже спросили мнение вашего кузена, из которого вам было угодно сотворить какое-то пугало, — я уверен, повторяю, что он дал бы вам тот же совет, что и я, можете мне поверить.
Я чувствовала, как бурлит моя кровь. Хладнокровие маршала, его невозмутимые насмешки, несокрушимая, как скала, воля, таившаяся под маской улыбающегося лица, — все это окончательно вывело меня из себя. Не помню уже, что я говорила, но я взбунтовалась. Я грозила отцу все рассказать г-ну Монако, сбежать из дома, уйти в монастырь, даже наложить на себя руки. Он лишь продолжал смеяться еще больше.
— Рассказать господину Монако? Увы! Бедняга даже не рассердится; он заранее знает, что его ждет, а то, когда это случится, ничего не меняет; к тому же он вам не поверит — я извещу его об этом заранее. Бежать! Куда вы денетесь совсем одна? Уйти в монастырь! Какой же из них вас примет, если я потребую вас выдать? Что касается намерения наложить на себя руки, это в вашей власти, если вы хотите сойти в могилу, оставив после себя репутацию дурочки. Смиритесь, дитя мое, позвольте себе стать владетельной княгиней, испытать, что такое власть, а это неплохая штука. Вы сделаете своих подданных счастливыми, вы будете вертеть мужем как угодно, у вас будет дом, устроенный по вашему вкусу, и ничто не помешает вам одаривать своих друзей и родных.
— Ах, сударь!
— Неблагодарная! Я сам выбрал вам этого мужа из всех претендентов. Даже кардинал Мазарини решил, что господин Монако изумительно вас устроит. Ему первому пришло это в голову, вы чрезвычайно его обидите и причините вред всем нам, если будете колебаться. Его высокопреосвященство сказал мне во время моей прощальной аудиенции: «Ступайте, господин маресаль, ступайте, поскорее выдайте малыску ди Грамон за этого милейсего принца и приведите ее на королевскую свадьбу. Я должен это сделать во имя памяти ее великого дяди, моего покровителя, и я этого никогда не забуду».
Моя беседа с отцом продолжалась таким образом более двух часов, но мне так и не удалось продвинуться вперед ни на дюйм. Отец отвергал все мои доводы, причем делал это насмешливо, что лишало меня какой-либо возможности его убеждать. Я ушла от маршала, заливаясь слезами от бессильной ярости, и вернулась к себе, чтобы дать волю своему отчаянию. Заслышав громкий конский топот во дворе, я побежала в свой кабинет, где было выходившее туда окно, и увидела маршала, выезжавшего вместе с Пюигийемом и большой свитой. Оба поклонились мне, причем поклон отца был насмешливо-учтивым, что привело меня в еще большее бешенство.
Позже я узнала, что произошло между ними на этой прогулке, и о том, как решилась моя судьба. Господин де Грамон опередил дворян на несколько шагов и отозвал Лозена в сторону.
— Право, кузен, — весьма благодушно произнес он, — если бы я не знал, каков ты на самом деле, дурацкие побасенки моей дочери снискали бы тебе сомнительную славу в моих глазах; к счастью, я знаю, чего ты хочешь. Окажи мне услугу, помоги ей образумиться; она слишком засиделась в Бидаше и становится чертовски провинциальной. Она вздумала рассказывать мне всякую чепуху по поводу любви и брака, как будто живет в деревне. Заставь ее понять, и она тебе поверит, что моим зятем может быть только человек с именем и прочным положением; убеди же ее, что кавалер, о котором она говорит, Бог весть какой дворянчик, то ли Карл Великий, то ли один из моих пажей, возможно малыш Бассомпьер, — я не стал допытываться, кто именно, — что этот прекрасный кавалер, даже если он решится на отчаянный шаг и похитит ее, получит от меня лишь то, что взял сам. Я позволю Шарлотте выйти за него замуж, чтобы наказать их, но им не видать от меня ни помощи, ни денег; бедняге придется довольствоваться красивыми глазами моей дочери, и, клянусь честью дворянина, я был бы не в состоянии преподнести ему более скверный подарок!
Отец знал, с кем он говорил, и этого оказалось достаточно. Прогулка была предпринята с единственной целью, и пожинать ее плоды довелось всем. Я отказалась от ужина. Маршал сказал матушке и гувернантке:
— Сударыни, оставьте, пожалуйста, Шарлотту в покое, и, главное, пусть никто не заходит к ней до завтрашнего утра ни под каким предлогом. Мне известна эта болезнь, и я ручаюсь, что скоро моя дочь станет гораздо сговорчивее.
Притворщик говорил так умышленно: он хотел дать возможность действовать своему союзнику.
Я же вынашивала другой замысел, придя к мысли, что нам надо решиться на похищение. Я ненавидела отца и не сомневалась, что Лозен разделяет мои чувства; в голове у меня уже созрел определенный план. Кузен пришел ко мне позже, действуя еще осторожнее, чем обычно. Наши свидания всегда происходили при свете луны и звезд: было бы опрометчиво встречаться при свечах. Стоило Пюигийему войти, как я, еще не видя его, догадалась по одной лишь его походке, что он опечален.
— Ах! — воскликнула я. — Вам все известно, отец с вами говорил.
— Увы, да.
— И вы, подобно мне, охвачены яростью и возмущением, я надеюсь.
— Я в отчаянии, кузина.
— А я, напротив, полна надежд. У нас остается первое средство, вероятно самое надежное, и надо его использовать.
— Нет, — отвечал кузен с удрученным видом.
— Как, нет? Вы этого не желаете, вы отказываетесь спасти меня от произвола, вы обрекаете меня на несчастье? Ах, кузен!
— Кузина, моя дорогая кузина, выслушайте меня.
— Вы меня не любите.
— Я вас не люблю?! Это я вас не люблю?! Тот, кто постоянно думает о вас, только о вас, тот, кто жертвует своим счастьем ради вашего?! Я бы отдал свою жизнь, чтобы избавить вас от страданий, и я вас не люблю?!