Эльга села и откинула шелковую занавеску. Очень старую – еще из Олеговой добычи полувековой давности. Нужно будет сегодня велеть повесить новую – из тех паволок, что привезли.
Сидя на лежанке, Эльга смотрела на свою избу, словно видела впервые. Оконца были отволочены – уже тепло, но комары еще не летят, – поэтому свет проникал внутрь через небольшие прямоугольные отверстия, позволяя глазу различить бревенчатые стены, полки с посудой, укладки и ларцы. На лавке спит Прибыслава, на полу рядом – ее две челядинки, на своем ларе – Браня, возле нее бывшая кормилица, ныне нянька по имени Скрябка (княгиня смолянская заняла ее обычное место). Прочая челядь – в людской избе.
Вспомнилось, как сидела в китоне василиссы Елены – это такой покой, вблизи палаты для пиров, где та отдыхает между приемами. Так вот, один этот китон, где Елена и ее женщины проводят лишь немного времени, и то не каждый день, больше всей этой избы. А уж про убранство и говорить нечего…
Со своей крестной матерью, василиссой Еленой, Эльга повидалась почти сразу, как под пение золотых птиц покинула Магнавру. Упал за спинами свиты зеленый занавес, шитый золотыми орлами, скрывая чудное зрелище. Папий повел посольство сперва через сад, потом через богатые покои, отделанные блестящим гладким камнем разных цветов. По пути видели сложно устроенную багряную завесу-сень, под которой хранился золотой венец. Эльга удивилась про себя: только что она видела один венец на голове у Константина, а здесь другой – сколько же их у него? Да еще те, что висят в Святой Софии, куда их ангел принес! Тогда ей казалось, что этим чудесам должен быть предел, что вот теперь она видела все… и каждый раз обманывалась.
Иные покои были как положено, а у других одну стену заменяла череда столпов, держащих крышу, а за ними сиял под солнцем мозаичный внутренний двор. В одной такой палате без стен, только со столпами, они и остановились. Вдоль стены тянулись мраморные скамьи с подушками, крыша давала спасительную тень.
– Здесь твоя светлость может отдохнуть, – при помощи здешнего, дворцового толмача сказал ей папий. – Вскоре вас пригласят в триклиний Юстиниана, где вас примет августа и ее невестка. А пока позволь предложить тебе и твоим людям подкрепить силы.
На столах красовались серебряные блюда с яблоками, разноцветным виноградом, грушами, ломтиками дынь, а еще стеклянные кувшины с прохладной водой, мурсой и разведенным вином, рядом стояли кубки. Плоды здесь хранили в колодцах, и при подаче на стол они оказывались прохладными, что в жару очень кстати. Эльга и княгини сели, расправили платья. Она не удержалась и погладила скамью: гладкий как стекло мармарос приятно холодил пальцы. Даже утишал волнение и выравнивал биение сердца. Эльга старалась дышать глубже: великолепие, громадность, блеск, пестрота всего вокруг слишком подавляли и сбивали с толку.
Но уж конечно, она не первая, кого греки здесь принимают. Они знают, что после встречи с василевсом с его оживающими золотыми зверями всякому гостю, будь он хоть архонт и игемон, надо перевести дух и глотнуть водички.
Но едва княгини успели немного прийти в себя, утереть потные лбы и оправить повои, как прибежал еще один грек и замахал руками: пора.
До Юстинианова триклиния идти пришлось через три дворца и церковь, поэтому в конце пути им снова предложили присесть. Вероятно, еще не завершилось торжественное вступление греческих боярынь, которые должны ждать гостью внутри. Но вот кто-то впереди назвал ее имя – Эльга Росена, потом препозит и два его помощника ввели ее в палату.
Пол покрывали узоры из разноцветного мрамора и кусочков золота; Эльга едва подавила желание подобрать подол и поискать глазами другой путь, чтобы не топтать это великолепие, но другого пути не имелось. На стенах чередовались плиты разноцветного мармароса – зеленоватого, розоватого, белого. Выше шли яркие мозаичные картины: Эльга лишь успела заметить множество человеческих фигурок, занятых, кажется, войной, – а над ними раскинулся целый расписной небосвод. На него она лишь глянула мельком и опустила глаза, пока голова не закружилась.
Посреди покоя был выложен круг из кроваво-красного порфира, а на нем посередине устроено возвышение, покрытое багряными шелками: тем самым царским пурпуром, который запрещено продавать из Царьграда и о котором Эльга ранее лишь слышала. На возвышении стоял золотой трон, а рядом – кресло, тоже золотое, но пониже и не такое роскошное. Красные же круги, но поменьше, тянулись вдоль стен, и на каждом стояла женщина, будто изваяние на постаменте. Кроме дворцовых служителей-скопцов – эти и не считались за мужчин, – на этот раз в палате оказались одни лишь женщины. Жены магистров, патрикиев и протоспафариев стояли неподвижно, и если ранее, при посещении церквей, Эльге казалось, что мозаичные изображения святых жен уж очень похожи на живых женщин, то теперь эти женщины в ярких паволоках и золоте напоминали ей мозаики. Широкие наряды из плотных, от обилия золотого шитья едва гнущихся тканей придавали им застывший, основательный вид.