– Расспросите его и сами убедитесь.
– Он кто родом?
– Хазарин, но понимает по-славянски.
В тот же вечер Хирам привел проводника, который нес на плечах обещанные мешки с припасом. Они ждали драчливого здоровяка, но это оказался мужичок невысокого роста, худой, жилистый, чернявый, настолько обожженный солнцем, что возраст его определялся с трудом – больше двадцати, но меньше шестидесяти. Зато темные глаза горели недобрым огнем, правая бровь была изломана шрамом, а на лице – вернее, на роже, – виднелись две-три свежих ссадины. Звали его Елаш, но русы сразу стали называть «наше лихо».
– Слушай, ты! – Икмоша подошел к нему, не приближаясь вплотную, но всем своим видом выражая готовность размазать хазарина по стенке. – Мы идем к Днепру. Ты нас ведешь. Если приведешь по-хорошему, дадим тебе гривну серебра и коня. Задумаешь лихо – сверну шею.
– Трех коней, – угрюмо бросил Елаш. – Сворачивали уже такие…
– Двух!
– Двух коней и барана! Или возьми барана и пусть он тебя ведет через степь!
Еще два дня отдыхали в гостином дворе, объезжая своих новых лошадей, чтобы попривыкли к хозяевам. На третий день, едва взошла утренняя звезда, тронулись в путь – прямо в степь, где не видно конца и края. Из Елаша Лихо удалось выжать, что к Днепру можно выйти дней за семь-восемь. Ну, если все будет хорошо…
Когда предстоящие перемены стали известны киевской дружине, радости они вызвали немного. Один только Стейнкиль обронил: «Повезло нам», – но взгляд его не потеплел при этом, а гриди вокруг стояли с настороженными лицами, лишь кое-кто пытался неуверенно улыбнуться. Улеб с трудом сдерживал желание сказать: «Я не виноват». Он понимал отроков: Святослава все любили, почитали, и теперь людям с трудом давалась мысль о том, чтобы заменить его другим, к тому же – одним из своих. Он и сам бы думал так же, если бы ему предлагали в князья… ну, Стейнкиля, Радольва… В общем, кого-то из тех, кто раньше был одним из многих. Ведь все двадцать лет своей жизни Улеб считался лишь троюродным братом Святослава, двоюродным племянником Эльги. Благодаря высокому роду отца и матери, их близости к князю Ингвару и его жене, Улеб считался лишь на полступеньки ниже Святослава, служил чем-то вроде моста между княжьей семьей и дружиной, которые и без него пересекались неоднократно. Но все же князь должен быть не таким. Князь – особенный. Святослав с рождения был особенным, а Улеб – нет.
Снова поползли разговоры: мог ли Улеб все же найти Святослава, если бы задержался на том берегу близ Карши подольше? В другой раз никому не пришло бы в голову, что Улеб мог нарочно оставить своего брата. Но когда выяснилось, что он стал наследником Святослава… Улеб не слышал подобных обвинений, но чувствовал, что гриди могут думать и об этом.
Хуже всех к новому вождю отнеслись остатки Икмошиной ватаги. Из нее в Киеве сейчас оказалось только трое: Добровой, Жарко и Гвездан. Они были детьми прежних жен Ингвара, перед его женитьбой на Эльге розданных гридям; рожденные от других мужчин, сейчас эти дуралеи начали болтать: дескать, а может, и мы тоже сыновья Ингвара, раз такое дело! Если Улебке можно, мы-то чем хуже?
– Мы уйдем! – объявил Добровой, оставшийся над ними старшим. – Святославу мы служили, а Улебке не будем! Мы, может, сами такие же князья!
Правда, на другой же день новоявленные «князья» исчезли: срочно отправились в Витичев, как объявил дружине Асмунд. Причем надолго, поскольку Желька, мать Добровоя и Жарко, уехала с ними. До этого Желька и три молодые бабы – жены Красена, Вемунда и Дремы, – все слонялись по городу и причитали о пропавших молодцах, чем тревожили умы. К Эльге Желька таскалась каждый день, но та, и без нее имея довольно забот, скоро велела не пускать. Молодухи остались на местах, но притихли. Видимо, кто-то им объяснил, что слишком громкие глотки замолкают навсегда. Однако любви к Улебу в дружине от этого не прибавилось. Такого отчуждения он не чувствовал еще никогда.
Конечно, толки о будущем Улеба не прошли мимо Горяны, которая жила у Эльги и слышала все, что вокруг княгини говорилось, если только девушку нарочно не высылали прочь.
– Я послала к твоему отцу, – в один из этих дней объявила ей Эльга. – Думаю, он приедет сам. И если все сладится, скоро ты будешь обручена.
Горяна поджала губы скобкой: так она делала, если была несогласна или недовольна, но, как ученая вежеству дева, перед старшими держала эти чувства при себе.
– Что тебе не нравится? – мягко спросила Эльга.
При всех бедах и сложностях, которые на нее уже обрушились и еще ждали впереди, скривленные губки Горяны она не могла принимать близко к сердцу.