Но вот они миновали узкую темную лестницу и вышли на какую-то галерею. Еще на выходе до Эльги донеслось пение – торжественное и слаженное, но не такое красивое, как в церкви.
– Это здесь, – шепнул Савва, держа ее за руку. – Триконха. Мы пришли. В самое время.
На галерее висела тьма, зато внизу, в палате, горело немало огней. Савва провел Эльгу немного вперед и остановился возле толстой, как вековой дуб, колонны красного порфира с белыми прожилками. Свободную руку Эльга прижала к груди: от быстрого шага и волнения она запыхалась.
При свете сотен свечей внизу все блестело, искры играли на золотистых глазках мозаики, будто выложенные картины перемигивались. Впервые Эльга увидела царскую палату сверху: взору ее открылось широкое узорное поле, по которому люди ходили ногами! Чуть не ахнув от восторга, она сама закрыла себе рот: Савва предупреждал, что нужно вести себя тихо.
В середине стояло золотое кресло, в котором кто-то сидел, будто раззолоченный идол, а вокруг него двигались по кругу десятка три людей с зажженными свечами. И они пели, пританцовывая на ходу, кружась, приседая и подпрыгивая, от чего колебались дрожащие огоньки свечей в их руках.
Кто бы мог подумать, что в этом чинном дворце возможно такое!
– Что они поют? – шепнула Эльга Савве, невольно наклонившись вперед, чтобы лучше видеть.
– Василикии, конечно, – шепнул он в ответ и приобнял ее сзади, прислоняя к себе. – Отойди немного назад… Они поют хвалу нашему богохранимому василевсу. «О утренняя звезда, восходящая Эос, взором отражающая лучи солнца, бледная смерть сарацин! Многие лета! Народы, поклоняйтесь ему, чтите его, склоняйте перед ним свои шеи!»
И тут Эльга узнала человека в середине хоровода: это Константин! И чуть не засмеялась в голос: василевс ромеев принимал восхваления, словно украшенная венками и рушниками березка, возле которой девы славянские водят круги с величальными песнями. Только без свечей.
Все это – непривычная обстановка, темнота, дрожащие огоньки, занятное зрелище, пение и рука этериарха, который придерживал ее сзади, будто боялся, что она бросится вперед, – наполняло ее теплой дрожью, тревогой и весельем. Впервые за двадцать с лишним лет Эльга перестала быть княгиней русской, наследницей Вещего, а стала… просто самой собой. И это было настолько непривычное ощущение, что она не знала, как с ним быть. Слишком она отвыкла быть просто собой, той, над которой не довлеют княжеские права и обязанности. Женщиной, которая может думать только о себе.
Да и знала ли она вообще эту женщину?
Ей показалось, что Савва позади нее наклоняет голову и касается лицом ее затылка под мафорием. Вдруг заныло в животе; впервые она ощущала такую близость совершенно чужого мужчины и потому растерялась. Ну, да, она знала, конечно, что из одной почтительности к иноземной княгине никто не станет беспокоиться о ее увеселениях. Развлекать знатных иноземцев входит в обязанности вовсе не этериарха средней этерии, а логофета дрома. Но теперь, когда она уже не сомневалась в природе его чувств, у нее захватило дух. Явственно исходящее от Саввы желание будоражило и пугало ее, но она не двигалась, словно ничего не замечая. Кириа тон Уранон, будто она не княгиня и мать взрослого сына, а девка в своей первой поневе!
Пение внизу смолкло. К василевсу подкатили тележку. Эльга видела такие в Аристирии, где их в день приема угощали сладкими блюдами за золотым столом с цветной эмалью: там на таких тележках подвозили целые горы яблок, персиков, винограда и прочего овоща. Зоста патрикия Павлина тогда еще заметила, как повезло архонтиссе росов со временем посещения: в месяц септембриос спелые свежие фрукты в наивозможнейшем изобилии.
И что теперь будет? Константин станет раздавать приближенным яблоки, будто дева, изображающая богиню Идун на северном Празднике Дис?
Примерно что-то такое и началось. Служитель со свитком встал рядом с тележкой и начал зачитывать имена; другой служитель брал что-то с тележки и передавал василевсу, а Константин вручал это царедворцам, которые по одному подходили к нему и совершали проскинесис. Иные касались протянутыми руками багряных башмаков августа, потом вставали сами, а к иным он, в знак особой чести, наклонялся, будто хотел помочь подняться. Двоих или троих даже лобызал в уста. Эльге уже рассказывали, что это придворное лобзание – как церковное, каким прикасаются к святыням: не размыкая губ. Однако никакой русский князь не стал бы лобызать своих воевод, отроки бы нехорошо обозвали… И это тоже показалось ей смешным.
– Сегодня день буквы «зита», – шепнул Савва ей прямо в ухо.